— Да, могу. Мы все можем, и теперь ты знаешь то, что знают очень немногие. — Он запрокинул голову, глядя в направлении блока на верхушке мачты. — Какого цвета небо, Рог?
Я сказал ему, что не вижу его, что я даже не вижу верхушку мачты.
— Неудивительно, что ты не заметил меня там. Все равно смотри. Какого оно цвета?
— Серого. Туман всегда серый, если на нем нет солнечного света. Тогда он белый.
— А когда ты смотришь на небо в солнечный день? Какого оно цвета?
— Синее.
Он ничего не сказал, и я добавил:
— Это прекрасный чистый синий цвет, а облака — белые, если они есть.
— Небо, которое я вижу, всегда черное.
Мне кажется, я должен был объяснить ему, что для нас ночное небо тоже черное, и попытаться описать его.
— Оно всегда черное, — повторил он, шагнул вперед и забрался на маленький фордек, — и звезды всегда там.
Без сомнения, мои объяснения тебе наскучат, кто бы ты ни был, если только ты не Крапива; но она — та читательница, на которую я надеюсь, и поэтому я все равно объясню, ради нее. Если я оставляю разделитель в своем тексте, как перед этим абзацем, схематично изображая три витка, отделяющих один кусок текста от другого, то делаю это потому, что решил остановиться и немного поспать.
Здесь все было по-другому. Мне хотелось подумать, и через минуту я расскажу тебе, о чем я думал. Я вытер перо, отложил его, встал и сцепил руки за спиной. Ты же знаешь, дорогая жена, как я ходил по пляжу в глубокой задумчивости, когда мы планировали фабрику. Точно так же я бесшумно ходил по этому большому розово-голубому дому, который мне дали и расширили для меня, и который мы называем моим дворцом, чтобы внушить благоговейный страх нашим соседям.
Всё молчало, все уже легли спать. На конном дворе спал мой слон, стоя, как спят слоны, а иногда и лошади, и спал крепко. Из конюшни я вышел в сад и стал слушать пение соловьев, глядя на ночное небо и на такие звезды, которые иногда можно было разглядеть между густыми темными тучами, которые были бы почти видны Крайту. Я должен объяснить, что там держат двух соловьев в золотых клетках. (Я должен был написать держали.)
Уже неделю стоит знойная погода, и сад с его жасмином, журчащими фонтанами, папоротниками и статуями показался мне очень приятным местом. Полчаса или больше я сидел на белой каменной скамье, глядя на звезды сквозь рваные несущиеся облака, звезды (каждая из которых — виток вроде Синей или Зеленой), которые должны были казаться инхуми похожими на фрукты, мерцающие над высокой стеной сада.
Я из города бегу,
Его видеть не могу.
Вот прелестный милый сад,
Фонтан с яблоней шумят.
Там красавица живет, меня ловко проведет.
Горький опыт не соврет.
Это не было пением в той мере, как его понимает Саргасс, или как она заставляла меня чувствовать его; но она молчит с тенеспуска, и старая веселая песня снова звучит в моей голове. Как мы были молоды, Крапива!
О, как мы были молоды!
Когда я вернулся в дом, то услышал, как Чанди
[21] плачет на женской половине. Боясь, что она разбудит остальных, я заставил ее выйти вместе со мной, мы сели на белую каменную скамью, и я сделал все возможное, чтобы успокоить ее. Она тоскует по дому, бедное дитя, и я заставил ее назвать свое настоящее имя и описать своих родителей, братьев и сестер, город, из которого она приехала, и даже кухарку ее матери и рабочих ее отца. Она родилась в Витке, как и мы с тобой; но она ничего не помнит об этом, уехав еще младенцем. Я заставил ее рассказать мне все, что она узнала об этом от своих родителей, но там почти ничего не было, кроме самовосхваления: они жили в гораздо большем доме, и все им подчинялись. Что-то в этом роде. Она знала, что солнце было линией, пересекающей небо, но представляла себе, что оно встает и садится, как это делает здесь Короткое солнце.
Что касается меня, то я не плакал; но я, по крайней мере, так же тоскую по дому, как и она, и, когда она успокоилась, я рассказал ей о тебе, Крапива, назвав тебя Гиацинт. Она мало что поняла, но очень сочувствовала. Она добросердечная девушка, и ей не намного больше пятнадцати.
Пока я успокаивал ее — и себя, — я пообещал, что отошлю ее обратно к отцу и матери. Она пришла в ужас и объяснила, что независимо от того, что она или я скажут, родители, как и все жители ее города, поверят, что я отверг ее; все будут сторониться ее и могут даже забить камнями до смерти. Она моя, по-видимому, — но не настолько моя, чтобы я мог освободить ее. Я не могу отделаться от мысли, что мы с ней, такие разные по внешнему виду, возрасту и полу, на самом деле одного поля ягоды.
Вместе мы выпустили одного из соловьев и смотрели, как он улетает, — символ того, чего мы оба желали для себя. Она хотела, чтобы я открыл клетку второго, но я сказал ей, что не буду, что наступит еще одна ночь, когда она будет чувствовать себя так же, как сегодня; и я сказал, что, когда наступит эта ночь, мы снова поговорим и выпустим вторую птицу.
Не слишком хорошо неосмотрительно тратить символы.
Что же касается того, о чем я думал, оставив в одиночестве этот прекрасный стол, то это было замечание Крайта. Он сказал, что звезды всегда там, и я (насколько моложе я был на борту баркаса!) подумал, что он имел в виду просто то, что они не исчезают на самом деле, когда исчезают из вида. Это казалось тривиальным наблюдением, поскольку я никогда не предполагал, что они это делают — каждый видел, как пламя свечи исчезает в солнечном свете, и знает, что невидимое пламя обожжет палец.
Теперь я думаю иначе и уверен, что прав. Черное небо, которое видел Крайт, не было ни ночным, ни дневным. Это было небо, лишь только небо, без облаков и без каких-либо изменений, если не считать медленного кружения Короткого солнца и других, более далеких звезд, и несколько более быстрого восхода и захода Зеленой. Виток для него и для всех инхуми — безвоздушная звездная равнина, которую мы видели, когда бедная Мамелта привела нас в чрево Витка. Неудивительно, что инхуми так несчастны, так жестоки и так жаждут тепла.
Когда мы с Чанди увидели Зеленую с нашего места в саду, она рассказала мне, что ее мать однажды сказала ей, что это глаз Великого Инхуму, который посылает сюда своих детей. Я кивнул и постарался не упоминать, что жил и сражался там.
Мне приснилось, что вернулся Орев. Очень странно. Я снова оказался в четверти Солнечной улицы, невыразимо опечаленный ее опустошением. Я отослал Хряка, как было на самом деле, и тот отправился дальше, с Оревом в качестве проводника; но в последний момент не выдержал разлуки и позвал его обратно. Он вернулся, сел мне на плечо и обернул вокруг моей шеи скользкое щупальце, став Сциллой. Голосом Орева она потребовала, чтобы я отвел ее к Главному компьютеру Синей. Я объяснил, что не могу, что такого места нет, только Короткое солнце. Говоря это, я следил за удаляющейся спиной Хряка и слышал слабое постукивание его меча.
