К вечеру нас сопровождала стайка (я не могу заставить себя назвать их бандой) самых странных и красивых рыб, каких я когда-либо видел, каждая чуть длиннее моей руки. Они светятся, как и многие рыбы здесь, хотя я не могу припомнить ни одной светящейся рыбы на рынке в Старом Вайроне. У них алые головы и белые, как лед, животы, а спины, спинные плавники и хвосты — голубые. Все четыре их грудных плавника в кубит длиной (с их помощью они не только скользят по воде, но и летают, как птицы или насекомые) — прозрачны и невидимы ночью. Когда они порхали вокруг баркаса после тенеспуска, как множество огромных и разноцветных светлячков, нам действительно казалось, что мы плывем глубоко под волнами, и какое-то подходящее течение раздувает наш грот. Саргасс заверила меня, что через несколько дней они снимут с черепа последний лоскуток плоти, и они это сделали.
А теперь спокойной ночи, Крапива, моя дорогая. Мои ночные мысли кружат вокруг твоей кровати, светящиеся, но невидимые, чтобы наблюдать и защищать тебя. Никогда не сомневайся, что я очень сильно тебя люблю.
Глава двенадцатая
ВОЙНА
Я не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как я написал все это о голове ломбыка. Я могу гадать — сколько дней или сколько недель, — но какое это имеет значение? Неделя войны — это год, месяц войны — целая жизнь.
Меня ранили. Вот почему я снова здесь, и вот почему у меня был досуг прочитать так много из этой ткани полуправд. (Неправд, которые я говорил себе.) И именно поэтому у меня есть свободное время, чтобы писать.
Моя рана пульсирует. Врач дал мне маленький горшочек с какой-то грязной липкой дрянью, которую я должен жевать, — засохший сок какого-то растения. Когда я жую ее, моя рана становится барабаном, тихо бьющим очень далеко, но я не могу думать. Все сливается воедино, танцуя с Саргасс в клубящихся волнах моей мысли и приобретая невообразимые краски — свет свечи играет на слепом лице Хряка, который ест суп; Бэбби бросается на дьявольскую рыбу; Крапива кричит от боли и облегчения, когда Шкура выходит вслед за Копытом. Если бы сейчас я взял щепотку из розового фарфорового горшка, стена этой комнаты покраснела бы от моей жалости к себе.
Я не верю, что писал это раньше при свете дня. Почему бы не сказать, что именно поэтому я не заметил, как много в отчете лжи.
С чего начать?
Сегодня ничего о моих путешествиях с Саргасс и Крайтом. Я должен слишком много рассказать о том, что произошло недавно. Давайте начнем с войны.
Нет, позвольте мне выплюнуть свою желчь. Затем я начну с реки. С Нади, с города Хан выше по течению, с вторжения Хана и первого боя.
Желчь: Я закончил читать это час назад, потрясенный собственным лицемерием. Особенно меня тошнило от последних слов, которые я написал перед началом войны. Неужели я действительно думал, что смогу так лгать самому себе и заставить себя поверить в это? В то время как я беспрестанно воображал себя Шелком, постоянно думая о том, что Шелк сделает или скажет? Шелк всегда был безжалостно честен с самим собой, и даже хуже.
Хватит. Моя рука дрожала так сильно, что я только что положил перо, негодуя на самого себя. Мне хотелось встать и отыскать свой азот, прижать его к груди и почувствовать демона под большим пальцем. «Хотелось», — говорю я, но я слишком слаб, чтобы встать со стула. Моти
[27] вошла с маленьким медным чайником и мятным чаем, и я мог бы убить ее, но не потому, что имею что-то против этого милого ребенка, а чтобы заменить себя. Я протянул ей свой кинжал и велел вонзить его мне между лопаток, потому что у меня не хватило смелости вонзить его конец себе в сердце. Наклонил голову и закрыл глаза. Что бы я сделал, если бы она послушалась?
Умер.
Мой кинжал лежит теперь на ковре в двух кубитах от этого стула, длинный, прямой и крепкий. С толстым обухом, так что он не согнется, когда я кого-нибудь ударю.
Кого-нибудь, говорю я, и имею в виду кого-нибудь другого.
Не себя. Я этого не сделаю. Если для жизни мне понадобится больше мужества, я притворюсь, что оно у меня есть, и все равно буду жить. Я сделал это на поле боя. Как мне было страшно потом, и как нелепо я себя чувствую теперь!
Мои руки дрожали. Все, что я мог сделать, — сохранить свой голос ровным, и, возможно, это было не так, или не всегда. Я играл роль героя. То есть я действовал так, словно действительно был бесстрашным. Они мне поверили. Какими же дураками мы были, все мы, проигрывая битву за битвой!
Но вы, боги Короткого солнца, каково это! Каково это — видеть, как испуганные люди останавливаются, перезаряжают оружие и снова сражаются!
Их было слишком много для нас. Достаточно было послушать стрельбу — три-четыре выстрела на каждый наш.
Чура
[28]. Это слово они используют здесь для обозначения такого рода кинжала. Я пытался подумать об этом. Чура
[29]. Это похоже на имя одной из моих жен, и, без сомнения, это может быть имя женщины — стройной и прямой, с коричневыми щеками и золотыми браслетами в ушах и носу. Чура преданно оставалась рядом со мной, когда мы атаковали и когда мы отступали; и если она не пролила ни капли крови, то это была моя вина, а не ее. Да здравствует принцесса Чура!
Я выменял в Паджароку большие разделочные ножи. Может быть, мне следовало дать каждому имя, но я этого не сделал. Если Чура — принцесса, то они были прачкой и служанкой для любой работы; но бывают времена, когда крепкая девушка, готовая взяться за любое дело, лучше принцессы с коралловым навершием.
Странное выражение — «умелая рука». Кто-нибудь путешествовал с женщиной, у которой была только одна рука? Да, и это был я. Спал ли он с ней, занимался ли с ней любовью, очень нежно, как я в нашем уютном уголке под маленьким фордеком? Хотя ни один из них так и не смог забыть, что однажды он ее изнасиловал?
Я очень старался наказать себя за это и за некоторые другие поступки. Хватит. Пусть меня накажет Внешний; мы обманываем себя, когда думаем, что можем сами отмерить себе справедливость. Я хотел покончить со своей виной. Что в этом справедливого? Я должен чувствовать себя виноватым. Я это заслужил.
Я должен был бы чувствовать себя гораздо более виноватым из-за того, что у меня были другие женщины, когда я был (как и сейчас) женат на бедной Крапиве. Когда я прочитал в этом отчете о моих мыслях, летающих вокруг ее кровати, меня затошнило.
Затошнило!
Всю нашу жизнь я был фальшивым любовником и фальшивым другом. Я бы умолял ее простить меня, если бы мог. Если бы я только мог. Она мне больше не снится.
