Режиссер спросил, служил ли я в армии.
Я служил.
– В боевой части? – спросил он.
– В танковых войсках.
Он что-то пробормотал. Мне не нравилось, что копаются в моей жизни. Моя работа – рассказывать о чужих судьбах.
– А вы служили? – спросил я.
– Моя биография значения не имеет, – ответил он.
Когда мы вернулись к машине, водитель слушал по радио тихую классическую музыку – вслед за вальсом Шопена зазвучал Бах.
– Ваши исследования позволяют утверждать, что Гитлер обо всем этом знал? – спросил режиссер.
Я уверенно ответил, что да. И процитировал наизусть несколько источников.
– Но он никогда не посещал эти концлагеря, – сказал режиссер.
– Это были свалки, – объяснил я. – Фюреру не пристало марать руки, вдыхать запах горящей плоти, к тому же, он ведь был помешанным на чистоте вегетарианцем.
– Все же удивительно, что он даже взглянуть не пожелал, – настаивал режиссер. – А ты почему все молчишь? – спросил он Лизу по-немецки.
– Потому что мне грустно, – ответила она.
– Грусть – банальная эмоциональная реакция, – сказал режиссер. – Посмотри на него, – даже он веселее выглядит.
Она бросила на меня смущенный взгляд. А потом тайком взяла мою руку и сжала. Ее ладонь была теплой и мягкой.
По дороге в Собибор водитель заплутал, и я показывал ему дорогу. Режиссера это явно забавляло. Я точно знал, о чем он думает.
Когда мы вышли из машины, он попросил меня пойти впереди всех к концлагерю и сразу же включил камеру.
– Зачем он меня снимает? – спросил я у шедшей следом Лизы. У меня было ощущение, что со мной играют в какую-то игру.
Она прошептала:
– Так задумано. Мы здесь уже были.
– Когда вы здесь были? – спросил я.
– Полгода назад, – ответила она.
Тут я растерялся окончательно.
– Но не говорите ему, что я сказала, – поспешно прошептала Лиза. – Ему нужна импровизация.
Мы прошли мимо ям, вырытых археологом, а теперь прикрытых, и двинулись к мемориалу – ровным неспешным шагом, словно режиссер держал меня на прицеле.
– А теперь остановитесь и расскажите мне о концлагере! – крикнул он сзади.
И я начал рассказывать. Отказать я не мог. Ведь для того меня и наняли.
Их гостиница в Варшаве находилась на тихой улице, в здании, построенном в стиле ар-нуво и хорошо отреставрированном после войны. Я попросил водителя отвезти меня в квартиру, но Лиза предложила поужинать с ними в отеле, и режиссер согласился:
– Конечно, пусть поест с нами.
Мне это польстило. Они пошли наверх переодеться. Общий у них был номер или два разных, мне не известно. Я позвонил по скайпу Руфи. Жена спросила, как проходит поездка, я ответил, что странно, но остался всего один день. Вдаваться в подробности не стал. Еще она спросила, заплатили ли мне вперед, потому что у нас на счете пусто, и я пообещал с этим разобраться. Идо рассказал про пирог, который они с мамой пекут. Голос у сына в кои-то веки был радостный, и я послал ему воздушный поцелуй.
Когда я закончил говорить, ко мне обратился служащий со стойки регистрации и сообщил: дама немного задержится и просит подождать ее у бара.
Одежда на мне была вся мятая. День выдался ужасный, и в этом ресторане, где посетители тихо беседовали за столиками при свечах, я чувствовал себя неуместно. Я забился в угол бара и заказал водку. В мозг словно воткнули острый штырь. У меня не было денег, чтобы есть и пить в подобном месте, но пока что бармен об оплате не просил.
Я уже порядком опьянел, когда появилась Лиза, накрашенная и в коротком черном платье. Бармен почтительно кивнул ей, Лиза заказала вина и повела меня от бара к столику. Я двинулся за ней послушно, как ребенок. Я вдруг понял, что этот ужин – мое прощание с Польшей, и не стоит портить его дурными мыслями. Лучше буду просто наслаждаться обществом Лизы – любоваться ею и болтать с ней, пока можно.
Она сказала, что режиссер задремал в номере – может быть, спустится попозже, а может, проспит до утра.
– Заказывай что хочешь, – предложила она. – Это за его счет.
Мы посмеялись. Лиза улыбалась мне. Мы выпили, я почти забыл обо всем, что произошло сегодня, на прошлой неделе, в последние годы, на протяжении всей истории человечества.
Лиза рассказала о себе. Она родилась в деревне в Восточной Германии в тот год, когда пала Берлинская стена. Рассказала про родителей, про то, как изучала искусство и актерское мастерство в Берлине и как познакомилась с режиссером, и насколько ей важно участвовать в подобном проекте, потому что в родительском доме война до сих пор – призрак, о котором не говорят. Еще она рассказала об израильтянах, которых встречала в Берлине.
– Ты на них не похож, – заявила Лиза. – Ты куда деликатнее.
Голос у нее был молодой и дерзкий, глаза блестели от вина. Поборов страх, я отважился заглянуть в них.
Пришла моя очередь рассказать о себе, но мне не хотелось.
– Когда вы здесь были? – спросил я.
– Полгода назад, – повторила она сказанное ранее. – Во всех тех местах, куда ты нас сейчас возил.
– Так зачем же приехали снова?
– Потому что он искал кого-то вроде тебя, кто бы все ему рассказал, – сказала Лиза и добавила: – Эта поездка будет частью фильма.
Я больше не собирался ходить вокруг да около.
– Кого-то вроде меня? Ты имеешь в виду – еврея?
Ее пухлые губы раздвинулись в немецком «да».
Я расхохотался – оглушительно, грубо, разинув рот. Меня трясло от хохота. Все в зале принялись на меня оглядываться. Подошел метрдотель. Я надеялся, что Лиза заплачет, но она сидела молча, ошеломленная. Метрдотель попросил меня выйти.
– Руки убери, – сказал я, когда он до меня дотронулся.
Я мог разорвать его на куски, но следовало беречь силы.
Лиза поспешно заплатила по счету и пошла следом за мной к стойке регистрации. Время было позднее, освещение уже приглушили.
– Но ты все-таки придешь завтра? – с тревогой спросила она. – Мне очень жаль, что так вышло, но я уверена, вы сможете все уладить. Он ничего плохого не задумал. Ты не можешь сейчас сбежать, он во всем обвинит меня.
– Приду, если скажешь, о чем фильм.
– Я не знаю, замысел – у него в голове, – ответила она, но, когда я повернулся чтобы уйти, она меня окрикнула: – Я пришлю тебе его заметки, все, что он мне показал. – Лиза подставила щеку для прощального поцелуя, но я хотел ее всю. Щеки было мало. – Увидимся завтра, – пробормотала она. – Ты ведь завтра придешь, правда?
