Тем временем карьера моя шла в гору. Я уже почти получил докторскую степень. У меня были хорошие рекомендации от директоров школ, я прекрасно ориентировался на территории концлагерей, был прилежным и верным служителем Памяти. Я постоянно разъезжал с группами и в Израиле почти не бывал. Руфь привыкла и, ожидая, пока дела окончательно наладятся, растила нашего сына в одиночку. Мы очень боялись скатиться в нищету, а поездки пополняли наш банковский счет.
Доказав свою компетентность в организации экскурсий для школьников, я с успехом выдержал экзамен на гида-сопровождающего для солдат и работников Министерства безопасности. Работалось с ними гораздо легче. Они являлись в военной форме, дисциплинированные, не мешали, моим объяснениям внимали молча. Подслушивать их разговоры было неинтересно. Я скучал по безобразной болтовне школьников. В красивой старой синагоге города Тыкоцина, евреи которого были расстреляны в близлежащем лесу, они надевали на головы береты и молились за благополучие Государства Израиль: «Оплот Израиля и Избавитель его! Благослови Государство Израиль, начало избавления нашего. Храни Израиль по великому милосердию Твоему, простри над ним покров мира Твоего». Это было красиво, и мне тоже хотелось поклониться Ему, но там Бога не было, я в этом уверен, а если и был, то был он богом дерьмовым, дерьмовым отцом в Небесах, величайшим дерьмом, – со всеми вместе я произносил: «Аминь».
У входа в Детский лес, на окраине города Тарнова, трубач военного оркестра играл перед тремя марширующими колоннами. Немцы расстреляли здесь десятки тысяч человек, по большей части евреев и нескольких польских интеллектуалов – и восемьсот маленьких детей из еврейского сиротского приюта. Я объяснял, как убивали здесь еще до создания лагерной системы. Убивали неаккуратно. Повсюду кровь, дергающиеся тела, ненужные свидетельства. Соприкосновение с жертвами чересчур непосредственное, расход боеприпасов чрезмерный – вот что заставило их построить концлагеря, в которых процесс уничтожения напоминал борьбу с вредными насекомыми или мышами, а для черной работы можно было использовать рабов-евреев. Трубач исполнил красивую и печальную мелодию, армейский кантор пропел «Эль мале рахамим», потом спели гимн, женщины-офицеры положили на землю плюшевых медвежат – детям.
Эти военные вовсе не ненавидели немцев. В их речах убийцы не имели ни облика, ни языка – будто свалились с небес. Мы здесь не ради мести, – неизменно повторяли офицеры в своих выступлениях перед безмолвными солдатами, стоящими по трое, в парадном обмундировании.
Если бы вы служили тогда в немецкой армии, скажем в пехоте, или занимались техобслуживанием самолетов, или распределяли личный состав, или сидели на станции радиоразведки, и ваша любимая родина пребывала в состоянии войны с врагами, что окружают ее со всех сторон, дезертировали бы вы из армии, если бы узнали, что где-то в далеком, богом забытом краю, на востоке, совершаются такие грязные дела? Скорее всего, нет. Я бы точно не дезертировал.
Однажды, в Биркенау, в особенно жаркий летний день, после того, как я провел несколько экскурсий для военных, слишком долго пробыл на солнце и слишком мало пил, перед глазами у меня замелькали огоньки. Я стоял перед солдатами у бетонных развалин газовой камеры, и вопросы, роящиеся в моей голове, выплеснулись наружу.
– Кто бы из вас дезертировал? – выпалил я.
Ни одной руки не поднялось. Лица у всех были растерянные. Симпатичные младшие офицерики стали переглядываться – о чем это он?
И тут я не смог сдержаться и задал им еще один вопрос:
– Если бы вы узнали, что в одно прекрасное утро проснетесь и обнаружите, что ваши извечные ненавистные враги исчезли с лица земли, при том что ваши руки не обагрились кровью и ваши глаза не увидели ни единого трупа, кто бы из вас об этом пожалел?
Ни единой руки не поднялось.
Полковник – руководитель группы, подошел ко мне и прошептал на ухо:
– Они не поняли вашего вопроса. Вы сбиваете их с толку. То, что вы делаете, недопустимо.
Концлагерь закружился вокруг меня – верхушки деревьев, бараки, бетон. Что я делаю… Что я делаю… Я не хотел заводить солдат в этот лабиринт кошмаров. Он был предназначен для меня одного.
После ужина в гостинице, во время вечерней беседы, я попросил прощения за свои слова, сказал, что перегрелся на солнце, что меня одолели чувства, что у меня много нерешенных внутренних проблем. «Я слабый человек», – сказал я им. Я искренне в это верил. Мне хотелось их успокоить, я до смерти боялся остаться без них. Я так каялся, что старший офицер подошел ко мне, похлопал по плечу и сказал: «Ладно, проехали». Насколько я знаю, об этом инциденте он не сообщил.
Вы наверняка помните, что, как только я получил звание доктора наук, вы вызвали меня к себе, в ваш уютный кабинет в каменном здании. Вы сказали, что прочли мою диссертацию и впечатлены точностью приведенных данных, а также тем, что мне удалось избежать ловушки сентиментальности и пойти весьма интересным путем, рассмотрев процесс Холокоста с практической стороны. Вы сказали, что с удовольствием опубликуете мое исследование в виде книги. Разумеется, потребуется некоторая редактура, чтобы адаптировать материал для широкой аудитории. Я сидел перед вами, гордый и благодарный. Беседовали мы долго. Вы захотели узнать мое мнение по некоторым вопросам, сказали, что вам нужна свежая кровь, что есть много тем, ожидающих подходящего человека, но, к сожалению, свободных вакансий не хватает и вы не можете предложить мне полную ставку, но будете рады регулярно привлекать меня к различным проектам, потому что ищете именно такого человека, как я, способного к глубокому анализу и отлично владеющего темой.
Вышел я от вас окрыленный. Уже на следующий день мне надо было лететь с группой в Польшу, но я успел заскочить домой и вместе с Руфью забрать Идо из детского сада. Мы посидели в кафе. Я помню каждую минуту этого дня. Руфь сказала: «В жизни не видела тебя таким счастливым!»
Спустя несколько недель после нашей встречи вы через одного из начальников отделов попросили меня посетить археологические работы на месте концлагеря Собибор. Вы согласовали мою встречу с израильским археологом, который возглавлял раскопки в рамках международного проекта. Тот сразу же предложил проговорить кое-какие моменты. Никто не любит, когда в его дело лезут посторонние. Археолог хотел убедиться, что я не стану публиковать результаты исследований без его официального разрешения. Я отправился в Собибор при первой возможности, как только возникло окно между экскурсиями, на машине, которую взял напрокат в Варшаве. Раньше я всегда ездил туда на экскурсионном автобусе с водителем, но на сей раз сидел за рулем сам, и это было прекрасно. К востоку от Люблина пейзаж изменился. Поселков и ферм стало меньше, плодородные поля сменились болотами. Вокруг сгущался древний европейский лес, верхушки деревьев отбрасывали тень на дорогу. Я повернул направо по знаку, указывающему на Собибор, но дорога заняла больше времени, чем мне помнилось из предыдущих поездок.
Я добрался до поселка. Дома были одноэтажные, по дворам разгуливали куры и свиньи. На улице ни души, хотя день будний. Я почти опоздал на встречу с археологом, а опаздывать я не люблю. Шоссе закончилось на краю деревни и перешло в узкую грунтовку. Эту дорогу я тоже не помнил.
