Я включил навигатор – он настаивал на том, чтобы я продолжал ехать. Вышел из машины и попытался понять, куда попал. В соседнем доме открылась дверь, вышел мужчина с типичным лицом поляка, дочерна загорелый от работы на солнце, в широких брюках и будто только очухавшийся ото сна.
– Собибор? – спросил я.
– Музей? – ответил поляк.
Его жена в цветастом платье тоже вышла из дома и уставилась на меня.
Начинался дождь. Поляк показал рукой, мол, езжай дальше, по грунтовке. Я поблагодарил.
Дорога была плохая, сплошные рытвины. Раз она в таком состоянии, значит, ею не занимались с военных времен, и для небольших машин вроде моей она не подходит. Во время Холокоста немцы перекрыли подступы к концлагерям. Да и кому было ездить туда на машинах? Разве что эсэсовцам, возвращающимся из отпусков, или же тем, кто, получив назначение, ехал в лагерь впервые. Все остальные, то есть жертвы, прибывали на поездах. Украинские охранники не выезжали никуда, в свободное время они жгли костры и напивались в окрестных лесах. Может, это правильная дорога, пытался я убедить себя, просто в автобусе рытвины не так чувствуются, как в маленькой прокатной машинке. Телефон перестал ловить сеть. Прямо передо мной дорогу перебежала лиса.
Потом я проехал по маленькому мосту – и вздохнул с облегчением, увидев железнодорожные пути. Дорога еще несколько сотен метров бежала вдоль рельсов, пока я не добрался до хорошо мне знакомой станции «Собибор». Вскоре за станцией, по ту сторону рельсов, начиналась лагерная платформа.
Я припарковал машину, вышел и раскрыл зонтик. Вокруг не было ни души. Я пошел по тропинке в сторону концлагеря, совершенно не похожего на Аушвиц и Майданек – ни колючей проволоки, ни развалин, лишь приятный запах мокрой хвои. То, что здесь происходило, скрыто глубоко под землей. Немцы уничтожили концлагерь и основательно перепахали почву. Но мой опытный взгляд угадывал расположение объектов в ныне пустом пространстве – вот барак, где им велели раздеваться, вот место, где их стригли, там складывали багаж, а здесь начиналась Химмель штрассе, дорога в небо, по которой голых людей гнали в газовую камеру.
Сейчас там кутались в дождевики и курили несколько польских рабочих, а рядом лежали их инструменты – лопаты, тележки, ручные просеиватели. Археолог стоял чуть поодаль, бородатый и очень мрачный. Он мне сразу понравился. Я с облегчением поздоровался на иврите.
Археолог коротко ответил, что рад меня видеть, но он битый час прождал меня под дождем, и сейчас придется поторопиться.
Я извинился и рассказал про жуткую дорогу.
Археолог потопал впереди меня в своих рабочих сапогах, и вскоре мы пришли к прямоугольной яме между деревьев. На дне виднелись остатки стен, высотой в несколько сантиметров. Судя по местоположению, типу строительных материалов и лабораторным данным, это были стены газовой камеры. Феноменальная находка – особенно для специалистов вроде нас, – впервые прояснившая структуру концлагеря. Вы не зря меня туда послали. Здесь была последняя остановка, женщины с детьми – в одну комнату, мужчины – в другую, двери закрывали, включался двигатель, и камеры наполнял угарный газ. У меня было много вопросов, но дождь усилился, а покуривавшие поляки уже нервно переступали с ноги на ногу. Работягам не терпелось забраться в микроавтобус, который их дожидался.
– Очень жаль, что у нас больше нет времени, – сказал археолог, – но понимаешь, они на сегодня закончили. Мы очень долго тебя ждали. Можем продолжить разговор по телефону. Я скоро уеду – до весны. Зимой здесь работать невозможно.
Поляки забрались в микроавтобус.
– Я тоже с ними еду, – сказал археолог. – Сам справишься? Есть на чем вернуться?
Я поблагодарил его. Микроавтобус укатил. Я удивился, как они оставляют это место без охраны, хотя, в общем-то, кто припрется сюда под дождем и что тут красть?
Теперь здесь остались лишь я, лес и Память. I’m singing in the rain!
[2] Вдруг захотелось потанцевать – возможно, оттого, что на меня напал cтрах. Под дождем земля превращалась в грязь. Я побыстрее зашагал к машине – не терпелось убраться из Собибора. Я надеялся, что теперь-то уже отыщу знакомую дорогу и не придется возвращаться по раскисшей грунтовке. Но другой дороги я не нашел.
Я включил фары. Последние отблески света мерцали на верхушках деревьев. Машину трясло на ухабах. Радио издавало одни шумы, и мне казалось, что я слышу украинцев, как они распевают в лесу, жарят на кострах мясо и пьют, празднуют кровавую жатву уходящего дня. Вот-вот появится автомобиль СС, «мерседес» или «опель», меня остановят, потребуют предъявить документы и вернут назад. Надо было попросить археолога меня подождать. Плохо быть в этом лесу в одиночку. Только когда я добрался до асфальтированной дороги и увидел указатель на Люблин, дыхание у меня выровнялось. Но ощущение опасности так никуда и не ушло.
Уже на следующий день я отправил вам краткий отчет об этой поездке, назвал его предварительным и указал, что продолжение последует. Дела мои шли в гору.
Редактор из Яд Вашем предложил включить в книгу побольше фотографий. Мы приложили немало усилий, чтобы адаптировать мою научную работу – весьма подробную и полную ссылок – для массовой аудитории. «Когда люди читают нон-фикшн, им нужно сделать перерыв, посмотреть на картинки, – пояснил редактор, – к тому же им интересно увидеть то, о чем они читают». Существует множество фотографий, сделанных сразу после поражения Германии, когда союзники входили в концлагеря: груды тел, похожие на скелеты освобожденные узники и прочее. Но мы с редактором хотели поместить в книгу не их, а редкие снимки, сделанные, когда концлагеря работали. Например, фотографии из Белжеца, где за десять месяцев были убиты более 500 000 евреев. Среди них имелось несколько странных снимков, которые я часами рассматривал с лупой и изучил до мельчайших подробностей. На одной из фотографий запечатлен эсэсовец Рудольф Кам в полном обмундировании – скрещенные на груди руки, лысеющая голова, глаза щурятся на солнце. Он стоит на фоне рядов деревянных бараков. Судя по его короткой и темной тени, день ясный, время за полдень. А сзади, метрах в десяти, стоит женщина в темном платье и парике, какие носят строгие иудейки, и глядит прямо в объектив. На ногах у нее босоножки без задников, голени обнажены. Она не выглядит испуганной. В нескольких метрах от нее, в дверном проеме одного из бараков стоит мужчина в гражданской одежде – брюки, пиджак, берет – и тоже смотрит в объектив. Их фигуры образуют своего рода треугольник, но непонятно, что связывает этих людей, и неизвестно, хотел ли нацист, чтобы женщина и мужчина в гражданском присутствовали на снимке, хотя фотограф, без сомнения, их заметил. А если заметил, почему не приказал им отойти? Почему решил запечатлеть и их тоже? Немного прояснить это помогает другая фотография, тоже сделанная у входа в один из бараков, где проживал обслуживающий персонал концлагеря. Здесь мы видим пять человек, вероятно евреев, стоящих со скрещенными на груди руками, хорошо одетых, будто фотограф застал их во время субботней прогулки. Судя по всему, это зондеркомандовцы в свой выходной – во всяком случае, именно так долгие годы объясняли этот снимок. Мне такое объяснение кажется странным и неправдоподобным, поскольку люди на фотографии удивительно спокойны, позируют почти вальяжно. Однако это совпадает с показаниями выживших из зондеркоманд других концлагерей – видимо, они свыклись с лагерным миром, научились служить ему, приноровились к его законам, которых не обжалуешь и не отменишь. Но я все-таки колебался, перед тем как отправить эти фотографии редактору, а отправив, предупредил, что, несмотря на все проведенные изыскания, не могу с уверенностью сказать, кто там изображен.
