Эврибиад лежал оглушенный, широко открыв глаза, с гулом в ушах, не в силах сделать ни жеста. Он попытался поднять голову – не вышло; закашлялся, и его вырвало горькой желчью, так, что он едва не захлебнулся. Кажется, в спине у него что-то сломалось. Он закрыл глаза, сконцентрировался, превозмогая боль, пытаясь дышать нормально, и понял, что где-то потерял меч. Он был уже мертв. Они прикончат его с секунды на секунду – чистым, метким ударом лезвия в середину спины, лучшей смерти он не мог и желать.
* * *
Три автомата долго стояли у тела Береники, не в силах произнести ни слова. Даже воздействие стазис-камеры не могло уберечь тело от быстрого разрушения мозга, как только тот оказался лишен кислорода. Черты женщины расслабились, и перламутровая кожа побледнела. Садовник подошел к телу и взял ее за руку, словно любовник, прощающийся с мертвой возлюбленной. Плавтина не смогла сдержать слез. Все-таки, несмотря ни на что, в ее безумии было величие, и само безумие на самом деле было стремлением к высшему идеалу. И потому сейчас они, без всякого сомнения, созерцали самое блестящее существо, какое только рождала на свет человеческая раса, последнюю женщину, пережившую славную эпоху, полную героев, подвиги которых заслуживали, чтобы их воспели. Плавтина поняла, что своим поступком уничтожила настоящего персонажа пьесы – единственного, кто не был статистом.
Отон первым прервал молчание.
– Я задаюсь вопросом, как это возможно.
Ему не понадобилось добавлять «что вы ее убили». Плавтина сама этого не знала. Она в конце концов выпустила костяной кинжал, и тот разбился, упав, и так и лежал на полу в маленькой лужице вытекшего яда. Ужасный несчастный случай. Плавтина сделала это не нарочно. Она повторяла это себе снова и снова, не в силах осознать, что сделала.
Что до Отона, его взгляд был прикован к лицу женщины. Плавтина поняла: он сейчас созерцал не мертвое тело, но гибель собственных надежд и амбиций. Само по себе это событие ничего не значило, хотя минуту назад он готов был отдать жизнь, чтобы спасти Беренику. Плавтина задрожала, подумав об этом странном образе мысли. Она подняла голову, и их взгляды встретились. Она увидела, что Отон уже пытается рассчитать следующий удар.
– Значит, нет больше хозяина, которому надо служить, и нет надежды, что хозяин найдется, – проговорил он задумчиво. – Однако она оставила нам приказ.
Он выпрямился.
– Отон, о чем вы? – прошептала Плавтина. – Вы сошли с ума?
– Она приказала сразиться с ее врагами. Значит, у меня есть четкие инструкции. К тому же вы сами сказали: – Человечество находится в ужасном положении, оно заперто в аду, о котором мы ничего не знаем. Я обязан действовать.
Плавтина не знала, что ответить на эту неожиданную смену курса. Ахинус, казалось, их вовсе не замечает. Видимо, Плавтина бессознательно надеялась, что Отон сдастся теперь, когда их поиск окончился неудачей. Узы больше не имели смысла, поскольку человеческий род завис, ни жив ни мертв, став бессмертным и неизменным, как платоническая идея, недостижимым для времени, нерушимым. Отон не мог больше соизмерять свои решения с возможностью выживания Человечества – по крайней мере, не прямо сейчас. Плавтина думала, что благодаря этому он освободится. Она в это верила – нет, она этого желала. Ей вспомнился тот странный момент близости с ним на шаттле, на старой красной планете. Она отвергла его. Он не мог любить ее, как она посчитала, потому что каждый его поступок отвечал инструкциям, преступить которые он был не волен. Но теперь…
– Отон, останьтесь.
Неужели она убила Беренику, чтобы иметь возможность попросить его об этом? Или чтобы освободить автоматов? Чтобы Отон, как и все его собратья, мог выбирать свободно? Теперь, когда он обрел собственную волю, Плавтине пришлось признать то, что она уже понимала, эту голую и некрасивую правду, которой не хотела: поведение Проконсула не зависело от Уз – ни сейчас, ни в прошлом. В своих действиях он руководствовался единственно жаждой славы.
У Плавтины сильно закружилась голова, и какая-то ее часть разозлилась на себя за это. Но другая часть – глупышка – с колотящимся сердцем ждала ответа. Отон, в свою очередь, отошел от тела, склонив голову набок.
– Я не могу, – сказал он спокойно.
Он поколебался секунду, словно подыскивал слова, потом добавил с полнейшей учтивостью, которая у него заменяла любовь:
– Между нами могло что-то быть, моя госпожа. Но теперь поздно.
Вот и конец Отона и Плавтины. Она прикрыла глаза. Ее это не убьет. Но на секунду она пожелала поменяться местами с Береникой. Дрожа, с ощущением, будто по векам у нее стекает жидкий огонь, Плавтина застыла неподвижно. Она могла еще забыть о всякой гордости и умолять его не оставлять ее, обещать последовать за ним, может быть, снова пуститься на поиски вместе с ним. Да и кто она такая, чтобы так тревожиться за свою гордость? Плавтина уже собиралась это сделать, но Отон не оставил ей возможности.
– Зато вы можете помочь мне в поиске.
Однако по тону его голоса она поняла, что проконсул обращается не к ней, а к Ахинусу.
* * *
Смерть не пришла за Эврибиадом в виде варварского меча.
Шум битвы совершенно стих. Эврибиад наставил уши. У него не было впечатления, что он оглох. Он слышал дыхание ветра в древесной листве. Кто-то осторожно тронул его за плечо.
– Вы можете встать?
Кислое дыхание Аристида у его пасти показалось Эврибиаду чудом. Он кивнул, открыл глаза, попытался сесть. С трудом вытер лицо тыльной стороной ладони, пока его лейтенант с огромными предосторожностями помогал ему подняться.
– Что…
Варвары скапливались с другой стороны платформы в оборонительной позиции. Оставшиеся в живых людопсы – их было немного – стояли на ногах, опустив мечи, и растерянно глядели в небо. Солнце ушло. Погода испортилась.
Все это показалось кибернету бредом, и он задался вопросом, уж не ударило ли его так сильно, что травмированный мозг послал ему больную фантазию. Но нет. У вершины башни происходило что-то необъяснимое, почти неслышное – вот что он принял за шелест листьев.
Вот только ветер нес серый туман, такой густой, что он казался жидким. У него была та же консистенция, что у странных роев наномашин, которые окружили Корабль сразу после посадки. Далеко, насколько хватало глаз, сверхъестественный туман вился несмелыми воздушными языками, которые устремлялись друг к другу у них над головами. Некоторые из этих завитков доползали до людопсов и останавливались в нескольких шагах, а потом поднимались вверх равнодушными спиралями, присоединяясь к плотной и постоянно меняющейся массе, повисшей в небе.
Только гигантские размеры помешали ему сразу оценить настоящий масштаб этого зрелища – стремительно набухающего огромного облака. Несколько километров в длину и десятки тысяч метров в ширину.
Наконец рой прекратил подпитываться со всех сторон, обрел подобие стабильности, на короткое мгновение выстроился в форме линзы, которая становилась все более плотной и сконцентрированной и, под влиянием какой-то таинственной внешней силы, без остановки вертелась вокруг собственной оси. Вновь показалась темная синева неба, а в ней – низкое алеющее солнце. Ветер стих, и осталась лишь дрожащая вечерняя жара, неподвижная над лесным пологом. Эврибиад бросил нервный взгляд на варваров – комок студенистых тел, неотделимых друг от друга, мембраны которых то и дело мелко дрожали. И у него возникло ощущение, что каким-то образом они смотрят на него в ответ, и в эту минуту ошеломлены не меньше его. Этот феномен настолько превосходил их своим размахом, что Эврибиад вдруг почувствовал: у него гораздо больше общего с варварами, чем казалось.
