Слева от этой пары художник схематично изобразил координаты Гелиоса, изначального солнца – отсылкой к пятнадцати пульсарам, каждый из которых был связан с ним серией чисел, записанных в двоичном коде, – кроме одного, который продолжался и указывал расстояние до центра Млечного Пути. В левом верхнем углу читался ключ к написанному: формула сверхтонкого расщепления на водороде, благодаря которой можно было вычислить единицы времени и пространства, использованные на остальном рисунке.
А позади двух персонажей – стилизованное изображение того, кто принес это послание: крохотного металлического объекта, глупее насекомого, который не смог бы даже отозваться на свое имя. Спекулятор
[10] – первый объект, порожденный человеческой культурой, который покинул изначальную гелиосферу и потому стал одной из самых священных реликвий Интеллектов. Бродит ли еще эта реликвия через одиннадцать тысяч лет после запуска в космосе, недалеко от той системы, где родилась эпантропическая цивилизация, продвигаясь в никуда черепашьим шагом?
Отон, глядя на эту картину, ощущал присутствие Anthropos Pantokrâtor
[11], Человека-Вседержителя, его бога и путеводной звезды. Он ничего не мог с собой поделать, каждый раз это зрелище задевало самые глубинные настройки, делавшие его, как и всех собратьев, преданным служителем человеческого рода.
На возвышении под этой иконой стояло очень простое кресло из дерева с золотой инкрустацией; с давних времен ждало, когда Человек в него усядется. Ни один из автоматов не мог избавиться от самообмана, полагая, что, несмотря на прошедшие тысячелетия и ужасную эпидемию, Человек когда-нибудь займет это место.
Пока же, сидя на гораздо более внушительном троне, однако расположенном ниже, чем кресло Человека, и по правую сторону от него, расположился Pontifex Maximus, Великий понтифик, Август и Цезарь, Император – Гальба.
Скрюченное существо. Его оболочка, казалось, износилась от возраста настолько, что утратила большую часть своих функций. Прежде, вспоминал Отон, он держался с солидной уверенностью, которая подчеркивалась его выбором, – в противоположность многим Интеллектам, – представать взгляду не эфебом, а зрелым мужчиной. У него выпали волосы, и увядший череп в старческих пятнах жалко свисал с шеи, уже не способной его держать. Он неопределенно поднял руку с искривленными пальцами – этот простой жест, казалось, занял у него целую вечность и потребовал немалого усилия воли. Почему же Гальба не поменяет искусственную плоть, в которой живет? Почему не вернется на свой Корабль? Отона пробрало холодом: по всей очевидности, властитель Урбса лишился разума. У него не выйдет перебросить сознание из этого одолженного тела на подлинный носитель. Может, его изгнали с судна, на котором он прежде жил, из-за какой-нибудь аварии или разрыва личности – расщепления, которого боялись все ноэмы? Или же он настолько впал в старческий маразм, что теперь и не узнает собственный носитель?
Отон пожирал взглядом изможденное лицо своего бывшего соперника. Из-за ослабшей шеи его голова упрямо клонилась вниз в неудобном положении. От этого казалось, что она застыла под странным углом; впечатление усиливала ослабшая, свисающая челюсть. Вдобавок у Гальбы текли слюни: по подбородку ползла тонкая, длинная и тошнотворная струйка, блестящая в ярком свете. Во тьме приоткрытого рта поблескивал металл. На не покрытых одеждой частях его тела кое-где не хватало участков кожи – были видны более светлые, цвета почти прозрачной сукровицы, заплаты из искусственной дермы, покрывающей атрофированные мышцы и деформированные артритом кости. А его глаза… оставались открытыми благодаря нездоровой, бредовой энергии. Они постоянно бегали и были единственным подвижным элементом на посмертной маске, служившей Гальбе лицом.
Из потрескавшихся губ неожиданно раздалось шипение:
– Кто… потревожил… Гальбу?
Послышалось щелканье металлических лапок, а потом бесформенный силуэт Марциана пробился через толпу. Прямой, как палка, Лакий шел по его следам, будто стервятник, следующий за волком, чтобы подобрать крохи от мертвой дичи.
– Это Отон, – произнес Марциан голосом астматика, исходившим из продырявленных мехов, которые заменяли ему грудь. – Прямо сейчас он красуется перед вами, нарушая ваши же указы.
Не переставая разглагольствовать, он развернулся вполоборота, указывая на проконсула. Гальба наклонил вперед свою несчастную голову, и его морщинистая шея – сочленение мертвой плоти – изогнулась под жутким углом. Он почти ничего не видел. Отон решил перейти в наступление, несмотря на дрожь, пробежавшую по спине, когда вольноотпущенник обличил его, как преступника, перед Императором.
– Я от вас меньшего и не ждал, ведь вам недоступно честное сражение, Корабль на Корабль.
– Ваше фанфаронство, Отон, меня совершенно не впечатляет, – ответил Марциан.
Но его лицо исказилось, став маской ненависти, когда Отон напомнил ему о разнице в их положении. Проконсул вынудил советника обороняться. Он улыбнулся.
– Пусть Отон изложит свои аргументы, – сухо предложил Виний. – Нам любопытно выслушать его послание.
Гальба невпопад чуть приподнялся на троне, словно неожиданный прилив злобной энергии укрепил его силы:
– Отон… вам перестало нравиться в ссылке? Вы прилетели, чтобы предложить руку помощи немощному старику? Поглядите, чем мы стали, и увидите ваше собственное будущее.
Его лицо сморщилось в зловредной ухмылке. И внезапно, будто в него вновь вселилась скверная, гнилая жизнь, он широко открыл глаза и бросил исполненный безумия взгляд на Отона, завороженного жутким зрелищем, не способного даже шелохнуться, будто загипнотизированного змеей. Он чувствовал, что за этими темными зрачками скрывается сумасшедший мир, полностью лишенный рассудка, занятый лишь битвой не на жизнь, а на смерть между многочисленными раздробленными фрагментами – последствием долгой эрозии, которая со временем охватила разум Гальбы. Императора больше не существовало, его сознание разделилось на множество враждующих аспектов. Эти обломки психической реальности, конфликтуя, стремились к одному: выжить поодиночке. Проконсул стиснул зубы и степенно продолжил:
– Я прибыл, Гальба, чтобы обеспечить выживание нашей расы, которая заслуживает большего, чем чахнуть на орбите алеющей звезды.
К нему вернулся естественный апломб. Он знал, как переубедить их, заставить признать, что он прав, даже пригрозить – если понадобится. Они слышали о его подвиге. Им не следовало так его принимать. Каким бы ни было положение Марциана в Хризотриклиниуме, Отона он не стоил. Проконсул решил пойти на рискованный манер – не лишенный блеска, который так ему шел. Проигнорировав Марциана, он обратился к другому собеседнику.
– Вы, Лакий, разве не желаете военной славы? Разве не чувствуете в глубине души желание побеждать? Ваши солдаты многочисленны и сильны, и лишь теряют время, охраняя пустой дворец.
