Я же говорил, что поредевшие полки 3-го корпуса шли под охраной Императорской Гвардии. Утром после отъезда Наполеона король Неаполя пожелал присоединить их к арьергарду, но командовавший нами генерал Ледрю, по-прежнему продолжал наш марш.
Дивизия генерала Луазона, состоявшая из 10 000 человек и двух неаполитанских полков прибыла из Вильно, чтобы занять позицию у Ошмян и защищать отступление армии. После двух дней бивуачной жизни и без единого выстрела, мороз сократил их силы почти так же, как и наши. Дезорганизация и климат полностью разрушили всю армию, ее остатки поспешили в Вильно, надеясь найти там убежище.
Подробно описывать каждый день того марша нет потребности — нас постоянно преследовали одни и те же несчастья. Суровый мороз, который, казалось, старался как можно более усложнить нам переход Березины и Днепра, вновь усилился. Сперва термометр опустился до 15° и 18°, а затем до 20° и 25° мороза по Реомюру.
Жуткий мороз стремился окончательно доконать и без того полумертвых от голода и усталости солдат. Я не берусь рисовать сцены, которые мы видели теперь ежедневно, но пусть читатель представит себе бескрайние равнины, покрытые снегом и бесконечными сосновыми лесами, и на фоне этого меланхолического пейзажа — бесчисленные колонны растерянных и безоружных солдат, идущих, спотыкаясь на каждом шагу, и падающих рядом с трупами лошадей и своих товарищей. На их лицах отчаяние, запавшие глаза, лица черные от грязи и дыма. Их ноги обмотаны овечьими шкурами и тряпьем — такова их обувь. Их головы обвернуты тряпками, на плечах — чепраки, женские юбки, или полуобгоревшие меха. Если кто-то падает, товарищи его снимают с него это рубище и сами облачаются в него. Каждый бивуак утром был похож на поле битвы — мы просыпались окруженные мертвыми. Один из офицеров русского авангарда, видевший все эти ужасы, которые стремительность нашего бегства мешала нам рассматривать более подробно, оставил нам небольшой очерк, к которому практически нечего добавить.
«Дорога, по которой мы шли, — пишет он, — сплошь покрыта пленниками, на которых мы не обращали внимания, и которые невыносимо страдали. Они брели машинально, они босы, ноги их обморожены. Некоторые из них потеряли дар речи, другие впали в глубокую апатию и, согнувшись, не обращая на нас никакого внимания, готовили себе еду, отрезая куски от валявшихся трупов. Те, кто ослабел так, что не мог найти себе еду, останавливались у первого попавшегося им на пути бивуака. Потом, прижавшись друг к другу — едва чувствуя слабое тепло, несколько продлевавшее их существование — умирали с последними искрами догорающих угольков. Дома и амбары, поджигаемые этими несчастными, окружены трупами тех, кто подошел слишком близко к огню, и не смог вовремя убежать — таким образом, они сами убивали себя. А еще вы могли увидеть таких, которые с безумным смехом бросались в бушующее пламя, которое тотчас поглощало их и прекращало их страдания»
[75].
Среди этих бедствий, гибель моего полка для меня была высшим несчастьем. Самым большим горем, и, смею сказать, единственным, ибо голод, холод и усталость я всегда считал второстепенными проблемами. Когда здоровье устойчиво к воздействию физических недугов, мужество вскоре приучает нас презирать их, особенно когда оно подпитывается верой в Бога, надеждой на вечную жизнь. Но я признаю, что мужество покинуло меня, когда каждый день на моих глазах умирали мои друзья и товарищи по оружию, которых вполне справедливо можно было назвать семьей полковника, но при этом все выглядело так, словно я предназначался только для того, чтобы по чьей-то указке руководить их истреблением. Ничто так не сближает мужчин, как общее несчастье, и неизменно, испытывая самые теплые чувства к своим людям, я в свою очередь, ощущал их ответное, такое же теплое отношение ко мне. Если у кого-нибудь из офицеров или солдат появлялся даже очень небольшой кусочек хлеба, они всегда делились со мной. И этот принцип взаимности не было свойственен только моему полку. Он существовал во всей армии — армии, власть которой напоминала отцовскую и субординация которой, основывалась на доверии и преданности ее командирам. Тут надо отметить, что в то время, которое я описываю, старших офицеров не только игнорировали, но и жестоко оскорбляли, и это явление было характерно только для иностранных контингентов. Ибо в наших собственных полках я не знаю ни одного командира, которого не уважали, если он был достоин уважения. Единственный способ, с помощью которого можно было бы уменьшить число наших многочисленных бедствий — это объединенные колонны, чтобы все помогали друг к другу. Именно таким образом мы провели наш марш к Вильно. Днем — считая каждый шаг, приближавший нас к цели, ночью — сгрудившись в каких-нибудь лачугах, что случалось иногда найти недалеко от штаб-квартиры.
Впереди шел барабанщик 24-го полка — единственный уцелевший из всех музыкантов 3-го корпуса. 8-го декабря, спустя пять дней после отъезда Наполеона, мы прибыли к стенам Вильно
[76]. С разрешения генерала Ледрю я вошел в город первым для того, чтобы выяснить, какие меры были предприняты для нашего приема, и на какие ресурсы мы могли рассчитывать. У въезда царили хаос и суматоха — их можно было бы сравнить только, с переправой через Березину. Наведением порядка никто не занимался, и в то время когда мы задыхались у главных ворот, были и другие открытые входы, но мы не знали об этом, а нам никто о них не сказал. Наконец-то мне удалось пробиться внутрь, но, добравшись до центра города, я обнаружил, что выяснить, где должен разместиться 3-й корпус, совершенно невозможно.
