В первый день марша 3-й корпус насчитывал около 1000 человек, их руки и одежда были в хорошем состоянии. Снова в голове нашей колонны появился маршал Ней, и засвидетельствовал свое удовлетворение нашими успехами и нашим внешним видом. Вскоре он нас покинул и вернулся во Францию. 20-го января 3-й корпус прибыл в Кюстрин, располагавшийся недалеко от границ Великого Герцогства Варшавского.
Генерал Ледрю командовал корпусом, генерал д’Энен — его 2-й дивизией. Больше генералов не было. Местные жители по-прежнему относились к нам недоброжелательно, но в силу того, что мы стали сильнее и выглядели намного лучше, эта враждебность проявлялась не так ярко, как раньше. Некоторые из них, желая подольститься к нам, обвиняли в измене самого генерала Йорка, другие развлекались, делая вид, словно они наши шпионы-добровольцы, и морочили нам голову фальшивыми данными о маневрах русских. Но тут у них ничего не вышло, ибо мы знали, что пехота противника была далеко, а что касается казаков, то, как только мы снова обрели оружие, мы перестали их бояться. Один из наших генералов, правда, внес в эту мысль одно маленькое исключение — узнав, что казаки подходят большими силами, он счел благоразумным со своим полком тотчас покинуть деревню.
Несколько позже было высказано предположение, что автором ложного сообщения был владелец замка, где жил генерал, и он таким способом решил избавиться от своего незваного гостя.
На своем пути к Кюстрину вместе с иллирийским и испанским полками, мой полк остановился в той же деревне — уникальный случай, когда в одном месте собрались люди из трех стран, настолько отличающиеся друг от друга своими характерами и взглядами, и объединенные целью, такой чуждой их собственным странам.
Другие армейские корпуса отступали так же спокойно, как и мы. В Позене вице-король принял на себя должность главнокомандующего, которая освободилась после ухода короля Неаполя. Правое крыло, состоявшее из австрийцев и 7-го корпуса, по-прежнему защищало линию Вислы возле Варшавы; но князь Шварценберг уже принял решение отойти в Галицию и соблюдать нейтралитет, в то время как король Пруссии только и ждал вступления русских в Берлин, чтобы присоединиться к ним. Таким образом, вице-король увидел, что ему придется отойти за Одер — а возможно, и за Эльбу, и там ждать подкрепления из Франции и Италии.
В Париже Император занимался реорганизацией своей армии, но издаваемые им приказы являлись доказательством того, насколько мало он знал о ее реальном состоянии. Во-первых, он решил отозвать остатки 4-х батальонов каждого полка, и сохранить три других — а впоследствии оставить только по два первых батальона. На полковники, зная, что этот приказ невыполним, решили отправить в резерв все наиболее пострадавшие батальоны и оставить в армии только боеспособные. Каждый полк получил приказ сформировать роты по сотне здоровых людей в каждой и руководимой тремя офицерами. Эти роты объединили во временные батальоны, предназначенные для удержания крепостей на Одере — такие, как Кюстрин, Штеттин и Шпандау. 3-й корпус получил приказ сформировать батальон из шестисот человек, чтобы он выполнял функции гарнизона Шпандау. Не без огорчения мне пришлось расстаться с сотней солдат своего полка. При прощании я обещал им, что если после заключения мира им не удастся сразу вернуться во Францию, мы придем и поможем им в этом — но вряд ли это обещание могло осуществиться, учитывая нынешнее положение дел.
На следующее утро уцелевшие солдаты разных полков отправились во Францию, а сто человек из 4-го полка — офицеры, сержанты и больные, покинули Кюстрин и начали марш в Нанси, где находился наш полковой склад.
На этом мое участие в кампании 1812 года закончилось. Теперь мои мысли были только о возвращении домой и встрече с моей семьей, поэтому, поручив майору вести полк к его месту назначения, через Берлин и Магдебург я отправился в Майнц. Маршал Келлерман, который командовал в Майнце, разрешил мне поехать в Нанси навестить мой полк.
Я не буду пытаться описать свое счастье снова быть во Франции, отовсюду слышать родную речь. Понять это могут только те, кто сами прошли через те же испытания.
В Нанси меня встретили очень радушно. Офицеры батальона нашего полкового склада благодарили меня за заботу о полке в течение всего времени этого фатального отступления. Все они выразили глубокое сожаление, что не могли быть вместе со своими боевыми товарищами — доблестно сражаться и с почетом вернуться
[90].
Я обнаружил, что батальон находится в прекрасном состоянии. Внимание и усердие администрации под руководством замечательного квартирмейстера
[91] не оставляло желать лучшего. Старший по команде был в полной мере достоин похвалы
[92]. Он был выдающимся офицером, и я очень рад, что благодаря и моему скромному вкладу, позднее он получил повышение. Три дня прошли в этой приятной обстановке, а затем я получил разрешение поехать в Париж. Поверьте, я не стал зря терять времени, но на протяжении всей этой поездки меня преследовали неприятности. И, в конце концов, в нескольких лье от Парижа моя calèche
[93], сломалась. И вот ночью, в одиночестве, на навозной тележке, закутанный в волчью шкуру, я вернулся в дом, который я, преисполненный блестящими надеждами на славу и успех, покинул девять месяцев назад.
Все, кто подобно мне нашли силы вернуться — вернулись в свои семьи, надеясь обрести покой, но домашнего тепла и уюта было мало. Ужасные воспоминания о прошлом бередили душу. Призраки жертв кампании преследовали нас постоянно, и теперь только теплые проявления дружбы могли рассеять скорбь и печаль, поглотившие наши сердца.
Так закончилась эта гигантская кампания. Ее результатом стало полное уничтожение армии — 500 000 солдат и всего ее имущества
[94]. Через Вислу перешло не более 70 000 человек, число взятых в плен — более 100 000, таким образом, в результате погибло 330 000. И этот страшный подсчет вполне соответствует отчетам российских властей, которые отвечали за сожжение трупов наших солдат и насчитали их более 300 000. Вся артиллерия — 1200 пушек и боеприпасы к ним, захвачены или брошены, равно как 3000 фургонов, офицерских карет и их багаж, а также склады со всевозможными запасами. История не знает другой, подобной этой катастрофы, и этот дневник дает лишь очень слабое представление о ее масштабах. Ноя рассказал достаточно, чтобы, по крайней мере, сохранить память о событиях, которые я видел своими глазами, особенно о тех, о которых мало кто знает.
