Наш путь продолжался на север вдоль крепостных стен до холмов, где возвышалась армия мельниц. Их крылья медленно вращались, напоминая руки изможденных гигантов, которые хотели разорвать облака.
– Днем и ночью деревушка Монмартр перемалывает пшеницу, чтобы накормить жителей столицы, – продолжал наше знакомство с городом Монфокон. – Но в последние годы мельницы замедляют ход из-за плохого урожая, вызванного холодом…
– Похоже на зерно, которое бросают домашней птице в курятниках де Плюминьи, – усмехнулась Эленаис, сидя на рыжей кобыле.
Одиозная параллель между фермами интенсивного разведения птиц, на которых семья Плюминьи сделала состояние, и простолюдинами, которых держали в загонах для получения гектолитров свежей крови, вызвала у меня бешенство!
– Когда пшеница в дефиците, куры обходятся ячменем, смешанным с щебнем, – не унималась выскочка. – А что, если подавать парижанам хлеб с гравием?
Я стиснула зубы, сдерживая колкие слова, готовые сорваться с губ. Пришлось молча терпеть болтовню Эленаис, пока мы не доехали до северо-восточной окраины столицы.
На горизонте растянулась равнина Сен-Дени, окруженная мрачным бастионом северного пригорода Парижа. Мы доехали до больших ворот досмотра, возле которых собирали налог на въезд в город: наш конечный пункт.
– Ворота Казни, – объявил Монфокон. – Ожидайте меня, пока я буду вести переговоры о въезде. Даже с королевской печатью оформление документов занимает некоторое время.
Он пустил лошадь галопом к закрытой железной решетке, у которой дежурили вооруженные алебардами стражники.
Не в силах больше выносить щебет Плюминьи, я сильнее прижала икры к бокам Тайфуна, чтобы отъехать подальше, и нечаянно очутилась возле повозок, выстроившихся в ряд одна за другой. Взгляды арестантов ужалили меня. У многих глаза опухли и покраснели от пыток в версальских застенках.
Я слышала ропот, хриплый от холода, злобы и страха:
– Это она…
– Оруженосец, спасшая Короля…
– Предательница, убившая Тристана де Ля Ронсьера…
Неожиданно чей-то плевок попал мне прямо в глаз. Ослепленная, я резко натянула поводья. Тайфун встал на дыбы, тяжело повалив меня на затвердевшую от заморозков землю.
– Думаешь, ты лучше нас? Ошибаешься! – проревел чей-то голос, наполненный ненавистью. – Спасла тирана в надежде на трансмутацию? Признавайся! Гореть тебе в аду, шлюха!
Приглушенное бормотание перешло в яростный лай. Дождь из плевков обрушился на меня, густо размазываясь по лицу и стекая клейкой слизью по волосам.
– Сука!
– Дрянь!
– Потаскуха!
– Лизоблюдка мертвых!
Вокруг меня не было ни одного солдата, который мог бы вмешаться: эти люди на жалованье у Мелака, а Главный Конюший предупредил: они и пальцем не пошевелят, чтобы помочь нам.
– Довольно! – раздался женский голос, властный тон которого заставил стихнуть крики толпы.
Вытерев лоб рукавом, я подняла глаза. Передо мной стояла высокая женщина с длинными, светлыми волосами, развевавшимися на ветру. Ее руки тоже были связаны за спиной, как у других арестантов, но эта поза не умаляла величия незнакомки. Напротив, женщина выглядела победоносно, как безрукая сирена, украсившая нос самого гордого галеона.
– Оставьте ее, – приказала она своим товарищам по несчастью. – Перестаньте вести себя как негодяи. Не забывайте, что вы – лучшие представители провинциального дворянства. Несмотря на все оскорбления, нанесенные нам, Нетленный не сможет отнять у нас титул.
Я поднялась на ноги посреди тишины, не зная, что сказать этой пленнице, чью судьбу я предрешила, спасая Короля.
– Спасибо, Мадам…
– …Бланш де Ля Ронсьер, – закончила она.
Я съежилась.
Эти пепельно-русые волосы…
Эти бездонные голубые глаза…
И прежде всего это надменное выражение лица, одновременно решительное и меланхоличное…
Эта женщина – портрет Тристана, моей самой пылкой любви и самой трагической ошибки.
Передо мной возвышалась его мать!
– Я… я сожалею… – Слова сами собой сорвались с моих уст.
– О чем? – Женщина вздернула подбородок. – Победители не просят прощения. Извинялся ли волк за то, что загрыз ягненка, или орел за то, что набросился на кролика?
В моем помутненном сознании создалось впечатление, что через слова Бланш я слышу Тристана. Его веру, которая делала силу единственной добродетелью. Его волю к власти, которая сокрушала все на своем пути. Поэтому я остановила возлюбленного до того, как он взошел на трон. Его жажда к власти была бы куда безжалостней, чем власть Нетленного.
– Закон сильнейшего – всегда лучший! – чеканила фразы мадам де Ля Ронсьер. Суровость ее высказываний контрастировала с гармонией лица, красота которого не померкла с годами. – Ты, Диана де Гастефриш, оказалась сильнее моего сына. Сильнее всех нас, собравшихся здесь. Поражение – удел слабых. Я не прошу пощады.
На бледно-голубых губах появилась улыбка. Эта женщина – мозг заговора де Ля Ронсьер. Она – олицетворение всего, что я ненавидела: высокомерие сильных мира, для которых люди – всего лишь скот.
Но невозмутимость приговоренной к смерти потрясла меня. Сильный характер напомнил мою мать, хотя эти две женщины сражались за противоположные цели.
– Нет, я не прошу пощады, – повторила мадам среди почтительного молчания пленных. – Прошу только выслушать. Мне нужно сказать несколько слов от имени Тристана. Несколько слов, которые изменят все.
Кровь застыла в жилах.
О чем она хочет сказать?
Неужели ей известна моя тайна?
Тристан знал, что я простолюдинка, но поклялся, что никому не расскажет, пока не женится и не трансмутирует меня.
А что, если он солгал?
Что, если он рассказал обо всем матери в письме?
Что, если она хочет шантажировать меня, чтобы спасти свою жизнь?
Мне совершенно необходимо узнать правду и любой ценой сохранить свою.
Я отряхнулась от грязи, поправила липкие волосы и медленно направилась к повозке, не отрывая взгляда от пленницы.
Молчание толпы внезапно приобрело подобие религиозного ритуала – будто я шла по проходу церкви мимо людей к женщине, которая могла бы стать моей свекровью.
Бланш де Ля Ронсьер склонилась над краем повозки, умудряясь даже в нищем наряде и в кандалах сохранять изящество.
– Слушаю вас, – прошептала я.
– Я знаю, кто ты. – Ледяные губы коснулись моей щеки.
Мое сердце готово было выпрыгнуть из груди.
Стало трудно дышать.
Я приподнялась на цыпочках, приблизив свое ухо к губам женщины, чтобы никто не услышал ее слова.
