– Я узнала арии из итальянских опер, – шептала Наоко, оживившись, будто вновь слыша волшебные аккорды. – Монтеверди… Кавалли… Вивальди… Великие симфонии ему удалось воссоздать с помощью крошечного музыкального инструмента!
Эти имена ничего не значили для меня, обывателя, который никогда не был в опере. Но трепет, с каким Наоко говорила об этом, трогал меня.
– Ты знала, что Орфео может сбежать из Гран Экюри через дымоход?
– Именно на крыше я встретила его в первый раз.
– А две недели назад, после твоего отъезда в Версаль, он наблюдал за тем, как швейцарские гвардейцы снимали труп Тристана де Ля Ронсьера со стены Облавы. Останки давно замерзли, и вороны уже не могли его клевать. Однако вместо того чтобы бросить тело в братскую могилу, как это принято, гвардейцы незаметно перенесли его в повозку старьевщика, которая тут же уехала. Охваченный любопытством, Орфео следовал за повозкой несколько километров. Ты же знаешь: он быстр как олень и обладает сверхъестественной силой. Повозка прибыла на перекресток Грифа, в самое сердце Булонского леса. Там, в глубине леса, скрытый от посторонних глаз, в полной секретности, этот старьевщик встретил карету с людьми в масках, которым передал труп. Орфео не смог увидеть больше: приближался рассвет, и ему пришлось вернуться в подвалы Больших Конюшен. Он рассказал об увиденном с помощью доски и мела.
Я задумалась: Орфео нравился мне больше, чем многие из людей. Но все же он был нечистью, оживленной магией Тьмы. Боялся светового дня не меньше, чем вампиры и упыри.
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: той мистической каретой, забравшей тело Тристана, была та самая, что прибыла на перекресток Грифов сегодня утром.
– Я сразу подумала, что за этим странным фетишизмом стоят ностальгирующие по заговору Ронсьера, – продолжала Наоко. – Я рассказала об этом Главному Конюшему. Он раздраженно и грубо осадил меня – как умеет это прекрасно делать, – сказав, что заговор раскрыт и что у него полно других забот. Да, забот полон рот, ведь готовится скорое нападение на Даму Чудес. Я уже говорила, Король требует присутствия директора во дворце каждую ночь. Монфокон опытный охотник за упырями и способен оценить ситуацию. Частенько днем он остается спать во дворце, когда стена Облавы закрывается. В результате я была обречена томиться в подвале со своим мрачным предчувствием.
– Твое предчувствие тебя не подвело, Наоко. С помощью колдовства останки Тристана были возвращены к жизни. Я столкнулась с ним на набережной Парижа, прежде чем разбойники схватили меня.
Мы помолчали в темноте, липкой и тяжелой. Воспоминания об объятиях Тристана заставили меня дрожать.
Предсказание вельможи в маске пугало еще больше: призраки возвращаются, снова и снова, до тех пор, пока не отомстят…
– Я также предвидела твое похищение, – продолжала Наоко. – Пять дней назад, примчавшись в «Гранд Экюри», Монфокон сообщил, что твой след потерялся. Эту информацию он получил от Короля, а тот от Сураджа.
– Я знала, что они переписывались каждую ночь через ворона, – с горечью заметила я. – Сурадж обвинил меня в дезертирстве, не так ли?
– Он просто написал, что ты пожелала продолжить расследование самостоятельно. Главный Конюший был удовлетворен этим объяснением.
Наоко тяжело вздохнула.
– Тревога охватила меня. Ведь ты осталась совершенно одна в незнакомом городе, в то время как заговорщики все еще бродили по окрестностям. Что, если с тобой что-то случится? Я попросила Орфео вернуться на перекресток Грифа и попытаться получить информацию. Но каждый вечер лес был пуст… до прошлой ночи, когда карета появилась вновь. К ней навстречу вышли люди, также в масках. Сидя на дереве, Орфео подслушал разговор. Он услышал имя Диана де Гастефриш и сумму в двенадцать золотых слитков в обмен на твою голову. Упоминалось также имя сеньора Серпана — псевдоним человека, заказавшего похищение, который сам должен был приехать за заложником. Сделка должна была состояться утром, через несколько часов. Орфео как раз успел вернуться в Версаль и рассказать, на скорую руку чиркая по доске. Мне некого было предупредить: Главный Конюший проводил во дворце уже и дни. Орфео, несмотря на всю свою добрую волю, физически не выдержал бы солнечных лучей. Оставалось рассчитывать только на саму себя. Мой друг нарушил приказ своего хозяина и выпустил меня, снабдив пистолетом. На рассвете я незаметно оседлала Калипсо и во весь опор помчалась в Булонский лес. Остальное ты знаешь.
Мое сердце разрывалось между благодарностью к Наоко, которая, не колеблясь ни секунды, бросилась мне на помощь, и чувством вины за то, что я втянула ее в ловушку, из которой не было надежды выбраться.
– Ты не должна была, – прошептала я.
– Должна. Ты бы сделала то же самое для меня. То, что делают друзья друг для друга.
Я кивнула, хотя Наоко не видела меня. Прилив горячей благодарности обжигал грудь почти до боли. Я, одинокая охотница, долгое время жила с мыслью, что могу полагаться только на себя в этой жизни. Как же я ошибалась! Дружба может сдвинуть горы! Я сделаю все, чтобы быть достойной Наоко!
– Если бы ты только знала, как мне тебя не хватало…
– Мне тебя тоже, Жанна. Теперь мы вместе, и это счастье. Хотя я представляла нашу встречу в Версале, а не… – Она замешкалась. – … Э-э-э… а где мы вообще находимся?
– Где-то в Париже. Лакримы постоянно мигрируют, переходя из логова в логово.
– Лакримы? Так называют себя люди, похитившие тебя? Почему такое странное название?
– Потому что у них у глаз татуировка в виде слезы… как у Орфео!
Я тут же зажала рот рукой из-за того, что внезапно повысила голос. Но вокруг было по-прежнему тихо: никто не открыл дверь, чтобы посмотреть, что происходит в моей камере.
– Орфео когда-то был Лакрима, – прошептала я. – Или, по крайней мере, его голова принадлежала члену этой банды неаполитанских разбойников.
Пришла обнадеживающая мысль:
– Если Лакримы живут в тайных переходах крепостных стен, то Орфео может ими воспользоваться, чтобы выйти на наш след.
Наоко вздохнула:
– Возможно, голова когда-то принадлежала одному из тех бандитов, только она ничего не помнит, уверяю тебя.
– Он наигрывает оперные арии, как ты говоришь…
– Эти ноты остались не в голове, а в его душе, которая навсегда останется итальянской.
Я понимала: Наоко права. Обманчиво надеяться на помощь Орфея. Умерев, он не только утратил речь, но, вероятно, и всякую память о Лакриме и обычаях банды.
Внезапно я услышала щелчок. Дверь за стеной неожиданно открылась.
– Наоко! – завопила я. – Не трогайте ее!
Словно отвечая мне, дверь моей собственной камеры с грохотом распахнулась. На пороге стоял Джузеппе.
– После всего, что произошло сегодня, ты еще смеешь нам приказывать. Ну и наглость!
