– Значит, у тебя доля от прибыли? – уточняет Мелисса.
– Вот именно.
– А если прибыли не будет? – спрашиваю я.
Кэти резко оборачивается.
– Ну вот, опять! Мам, почему бы тебе просто не сказать, что я полное дерьмо? Что никто не придет и все мы потеряем наши деньги… – Она замолкает, но уже слишком поздно.
– Какие деньги? Долю от прибыли я еще могу понять – до некоторой степени, – но, пожалуйста, скажи мне, что ты не отдала деньги первому встречному!
Мелисса встает.
– Думаю, для меня это намек. Пора идти. Ты молодец, что получила роль, Кэти. – Она бросает на меня строгий взгляд, который означает «Будь с ней помягче», а затем уходит.
– Какие деньги, Кэти? – упорствую я.
Дочь ставит тарелку с супом в микроволновку и нажимает кнопку разогрева.
– Мы разделили расходы за площадку для репетиций, вот и все. Это кооператив.
– Это мошенничество.
– Ты ничего не понимаешь в театре, мама!
Мы обе переходим на крик и даже не слышим, как поворачивается ключ в двери. Из-за моей болезни Саймон всю неделю возвращается с работы пораньше.
– Выходит, тебе уже лучше? – спрашивает он, когда я наконец его замечаю. С выражением покорности и веселья на лице Саймон прислоняется к дверному косяку.
– Немного, – смущенно отвечаю я и спрашиваю Кэти, которая уже ставит суп на поднос, чтобы поесть в своей комнате: – Во сколько Айзек заедет?
– В пять. Не стану приглашать его в дом, если ты снова заведешь разговор про долю от прибыли.
– Не заведу, обещаю. Просто хочу с ним познакомиться.
– Я тебе кое-что купил, – говорит Саймон и протягивает Кэти пластиковый пакет с чем-то маленьким и твердым внутри.
Дочь отставляет поднос и открывает подарок. Там оказывается сигнальное устройство из тех, что издают звук сирены, когда вытаскиваешь штырек.
– Продавали в магазинчике на углу. Не знаю, насколько оно хорошее, но подумал, что ты можешь носить с собой эту штуку, когда будешь возвращаться домой на метро.
– Спасибо, – говорю я, поскольку прекрасно понимаю, что он купил это не столько для спокойствия Кэти, сколько для моего. Чтобы я не переживала из-за поздних возвращений дочки. Мне становится неловко, и я пытаюсь искупить свою недавнюю вспышку. – Дорогая, а когда начнется продажа билетов на «Двенадцатую ночь»? Мы ведь хотим быть в первом ряду. Верно, Саймон?
– Именно так.
Он говорит серьезно, и не только потому, что речь идет о Кэти. Саймон на самом деле любит классическую музыку, театр и малоизвестные джазовые концерты в укромных уголках. Ошарашенный тем, что я никогда не видела «Мышеловку», он повел меня на этот спектакль и все время отвлекался от сцены, проверяя, нравится ли мне. Было вполне ничего, но я все-таки предпочитаю «Мама мия!».
– Точно не знаю. Я выясню, – отвечает Кэти. – Спасибо.
Последнее она адресует Саймону, в котором, как мне кажется, видит родственную душу. Прошлым вечером он помогал ей репетировать монолог, прерываясь на обсуждение образов.
– Видишь, она говорит о своем притворстве и называет его пагубным, – говорил Саймон.
– Да! И даже в самом конце не ясно, какая из сторон настоящая.
Я тогда поймала взгляд Джастина – редкий момент тайного взаимопонимания между нами.
На первом свидании Саймон сказал, что мечтает писать.
– Но ты ведь уже пишешь? – Я была сбита с толку, ведь когда мы познакомились, он представился журналистом.
Саймон пренебрежительно покачал головой.
– Это совсем другое. Всего лишь газетные заметки. Я хочу писать книги.
– Так пиши.
– Однажды начну, – ответил он, – когда появится время.
В тот год я купила ему на Рождество блокнот «Молескин» – плотные кремовые страницы в переплете из мягкой коричневой кожи.
– Для твоей книги, – робко пояснила я.
Мы были вместе всего пару недель, и у меня несколько дней ушло на мучительные размышления о подарке. Но Саймон смотрел на меня так, словно я преподнесла ему луну.
– Дело было не в блокноте, – сказал он мне больше года спустя, когда переехал сюда и наполовину закончил первый черновик книги, – а в том, что ты поверила в меня.
Кэти нервничает. Она по-прежнему в узких джинсах и свитшоте с пайетками – каким-то образом умудряясь выглядеть и небрежно, и гламурно, – но успела накрасить губы темно-красной помадой и нарисовать на веках черные стрелки, изогнутые к краям бровей, словно крылья.
– Пятнадцать минут, – шипит она на меня, когда раздается звонок в дверь, – а потом мы уходим.
Джастин все еще в кафе, а мы с Саймоном в гостиной, которую я наскоро прибрала.
Из холла доносятся тихие голоса. Интересно, что Кэти говорит своему новому бойфренду-тире-режиссеру? Наверное, «прости за мою маму». Они входят в гостиную, и Саймон встает. Я сразу понимаю, что Кэти нашла в этом Айзеке. Высоком парне с гладкой оливковой кожей и темно-карими глазами. Черные как смоль волосы на макушке длиннее, чем на затылке. Футболка с V-образным вырезом под кожаной курткой обтягивает накачанные мышцы груди. Короче говоря, Айзек великолепен.
А еще ему по меньшей мере тридцать лет.
Я понимаю, что у меня отвисла челюсть, и превращаю это в «привет».
– Приятно познакомиться, миссис Уокер. У вас очень талантливая дочь.
– Мама считает, что я должна стать секретаршей.
Я испепеляю Кэти взглядом.
– Просто предложила ей пройти курсы секретарей. Чтобы иметь запасной вариант.
– Мудрый совет, – говорит Айзек.
– Думаешь? – недоверчиво спрашивает Кэти.
– В нашей среде жесткая конкуренция, а раз финансируют искусство всё меньше, то дальше она станет еще более жесткой.
– Ну, может быть, я подумаю.
Превращаю свое удивленное фырканье в кашель, Кэти бросает на меня проницательный взгляд.
Айзек пожимает руку Саймону и отказывается от предложенного пива, ссылаясь на то, что за рулем. «По крайней мере, это говорит в его пользу», – думаю я. Айзек с Кэти, держась на почтительном расстоянии, садятся на диван, а я ищу намек на то, что за короткое время их знакомства они стали друг для друга больше, чем режиссером и актрисой. Но не замечаю никаких преднамеренно-случайных прикосновений. Неужели Кэти безответно поклоняется своему герою? Надеюсь, ей не разобьют сердце.
– Едва увидев Кэти в агентстве, я сразу понял, что она идеально подходит на роль Виолы, – говорит Айзек. – И сбросил ее фото парню, который играет Себастьяна, чтобы узнать его мнение.
– Ты меня сфотографировал? И ни разу не сказал об этом! Это было коварно.
