Как свойственно людям его языка и близких к нему, он не различал женский и мужской род слов.
Телохранитель переменился в лице, тихо хмыкнул и ушел в шатер. Обладая памятью на лица, он живо вспомнил этого самого угра, вылезающего из камышей с ястребом-перепелятником на одной руке и с тушкой белой цапли в другой.
Почти сразу телохранитель вернулся и кивнул угру на шатер. Даже придержал полог, чтобы тому было легче войти.
Внутри походный шатер Амунда мало отличался от иного дома: земля была застлана чистыми кошмами, середину занимал стол и два резных сундука, служившие скамьями, а в стороне стояла настоящая разборная лежанка под рост Амунда, с тюфяком, подушкой и одеялом. Из желтого воска в чашах глиняных светильников торчали фитили, сейчас не горящие, по сторонам лежали мешки и короба с разным имуществом. Бросались в глаза огромные красные щиты – три или четыре, на особой крестообразной распялке висела кольчуга, которая обычному воину достала бы до щиколоток, чешуйчатый доспех-клибанион, над ним шлем с позолотой. Здесь же висел длинный меч, ударный нож, три секиры, стоял великанский ростовой топор, несколько копий и сулицы.
Двое телохранителей до прихода угра играли в кости, сидя на овчине перед столом, а сам князь, полулежа на лежанке, наблюдал за ними. Еще один телохранитель спал на кошме среди поклажи, подложив мешок под голову, и храпел, как медведь.
К появлению гостя оба игравших русина уже стояли на ногах. Угр застыл у входа, зная, что в таких случаях лучше не шевелиться, пока тебе этого не позволили.
– Я принес тебе весть, господин! – Угр поклонился Амунду, снимая высокую остроконечную шапку с большими отворотами; стало видно, что у него выбрита вся передняя часть головы и маковка, а оставшиеся сзади длинные волосы заплетены в две косы. – Будь жив!
– Ты кто? – Амунд прищурился. – Ты был на том лову?
– Мое имя Елет, я ловчий-сокольник, – угр еще раз поклонился.
Он не пояснил, чей он слуга, но, судя по изменившемуся лицу Амунда, тот понял и сам. Стало ясно, почему гость так хорошо одет: сокольники – люди уважаемые, ведь от их усердия и выучки зависит порой честь господина. На днях Амунд сам в этом убедился.
– Тебя прислала… белая цапля?
Амунд был изумлен; в глазах его недоверие мешалось с надеждой. От волнения широкая грудь поднялась, он сел прямо и сосредоточил на посланце все свое внимание.
– Госпожа Белый Цапля просит тебя беседа… – понизив голос, сдержанно произнес угр, всем видом выражая: чем меньше ты заставишь меня сказать вслух, тем лучше. – Ты сам понимаешь, господин, он не может прийти сюда, чтобы это не узнал весь свет, и не может позвать тебя себе. Если ты желаешь исполнить просьба и увидеться, он будет рад повидать тебе мой шатер, сегодня позже. Это вблизи город, недалеко отсюда.
Амунд не сразу ответил, на лице его отражалось колебание. Встречаясь иногда с торговцами-уграми в своих владениях, он привык к тому, что они не различают слова «он» и «она», и поэтому понял, что речь идет все-таки о женщине – о той самой, что со дня памятного лова не шла у него из ума. Он хотел знать больше, но понимал, что Елет не скажет ему много больше того, что уже сказал: о намерениях Брюнхильд и даже о содержании предстоящей беседы ловчему знать и не положено. Ум Амунда – а он был куда умнее, чем принято ждать от великанов, – привычно искал подвоха. Если Брюнхильд не может принять его в Чернигове, значит, даже ее отец ничего не знает. Она не может явиться в его стан, не вызвав разговоров, но может проведать своих людей в их полевом стане, в этом ничего особенного нет. Ей это удобно сделать днем, ведь с наступлением темноты она должна быть в девичьей избе боярыни, жены Траусти, где живет.
– Если ты дашь согласие, то я сейчас провожу тебя, – добавил угр. – Возьми свои люди, но не больше обычного, как если ты шел просто смотреть наших птиц.
Амунд кивнул: после недавнего лова никто не удивится, если он пожелает посмотреть киевских ловчих птиц.
– Я пошлю человека город весть, и вскоре госпожа придет, – закончил Елет.
Амунд снова вздохнул. Ум его еще помнил, что здесь может таиться подвох, но слова «госпожа придет» подействовали на него как заклинание. Каждый день он видел Брюнхильд за столом в гриднице, но хотел видеть еще и еще. Золотистая дева завладела всеми его мыслями, он забыл даже о предстоящем походе, и для него имели значение лишь несколько предстоящих дней, пока она где-то рядом. При своей страховидной внешности Амунд был довольно разборчив по части женщин и не спешил задумываться о приобретении новой княгини взамен умершей год назад Вальды, с которой прожил почти десять лет, – когда еще найдется другая достойная? И вот боги показали ему деву, достойную королей, достойную золотого троноса в Золотой палате цесарей, деву, у кого высокий род соединился с яркой красотой, находчивостью, отвагой и ловкостью. Пока еще Амунд не думал о том, чтобы посвататься, – отношения его с Хельги были далеки от истинной дружбы, и оба лишь согласились терпеть друг друга ради успеха многообещающего похода. Но от одной мысли о Золотистой Брюнхильд его охватывал жар и осторожность отступала.
– Я иду, – он встал и оправил пояс, на груди его звякнули многочисленные перстни, нанизанные на железную гривну. – Посылай своего гонца.
Гонец, отрок, сидевший на земле у крайних волынских шатров, не дожидался приказов: лишь завидев, что к нему приближается великан Амунд, а с ним Елет, он вскочил и пустился бежать к городу. Елет привел Амунда и двоих его телохранителей в стан киевской дружины, где три шатра сокольников стояли отдельно; в одном держали птиц, сидящих на особых стойках-насестах. Сперва зашли туда, и Амунд с подлинным любопытством осмотрел ястребов Хельги и Брюнхильд. Потом его почтительно пригласили «отдохнуть», как будто он мог утомиться за время пути от своего стана, и неприметно провели в шатер Елета, где тот жил со вторым ловчим, своим соплеменником Илендо. Этот шатер был невелик, да и роскошного убранства не имел; ловчие разложили свои тюфяки на земле, чтобы Амунд мог сесть. Сюда зашел с ним только один телохранитель, Лундварь, а второй остался ждать снаружи.
Полог шатра был опущен, но о появлении Брюнхильд здесь узнали намного раньше, чем увидели ее. Издалека долетал гул радостных голосов и все усиливался по мере того, как она приближалась. Вот кто-то снаружи свистнул, Елет кивнул Амунду и вышел.
Сквозь полог донесся звонкий, оживленный голос Брюнхильд: она произнесла несколько слов по-угорски, видимо, здороваясь с Елетом.
– Я привезла вам кое-что, вы заслужили! – весело продолжала она на славянском языке. – Вон те короба, возьми у Задоры. Это все вам, я собрала что осталось получше от вчерашнего. И вон та корчага тоже вам. Ну, как мои птички? Я соскучилась!
– С птичками все хорошо, госпожа, они тоже будут рады тебя видеть, – ответил Елет.
Поднялся полог шатра, впуская свет ясного вечера, и Амунд невольно вздрогнул, но это был всего лишь второй угр, Илендо, и тот отрок, тащившие два короба и корчагу. Госпожу Елет повел в шатер, где жили птицы; слыша через полог ее непринужденный, оживленный голос, Амунд сам не мог поверить, что она явилась сюда повидать не только птиц. Мелькнула даже мысль, не обманул ли его Елет и не станет ли эта встреча полной неожиданностью для Брюнхильд, но тут Илендо и отрок стали разгружать короба, и Амунд понял: нет, не станет. Собирая угощение для ловчих в награду за удачный выезд, даже княжеская дочь не положит в короб серебряные блюда и такие же кубки. Узорное серебро с позолотой чудно смотрелись на овчинах, расстеленных на земле, и на них угр разложил принесенное: запеченную с чесноком свинину, жареную курицу, свежий хлеб, копченую рыбу, круглый белый сыр. Подложив на кошму для устойчивости дощечку, Елет поставил два серебряных кубка и рядом с ними корчагу с деревянной пробкой, почему-то плотно укутанную в валяную шерсть и обвязанную веревочкой.
