– Да не мычи ты, волчья мать! – рявкнул Хавлот. – С какой ведьмой он пил, тролль тебе в корму!
– С девой он пил, дочкой Хельги. Она к нам своего угра прислала, ловца, просила повидаться. Мы и пошли с ним. Она корчагу привезла в шубе, сказала, вино греческое с приправами, гретое. Наливала ему сама.
– Она сама тоже пила… – пробормотал Амунд. – Из той же корчаги… в шубе…
Только услышав о травах, он мгновенно понял, как это может быть связано с вчерашним приключением. Но Брюнхильд пила из той же самой корчаги!
– Она могла тебе что-то подсыпать.
– Нет, – с усилием выдохнул Амунд. – Я… следил за ней. Не могла.
Он был уверен, что во время свидания не сводил с Брюнхильд глаз, а сидели они почти вплотную друг к другу. Если бы она достала что-то и подсыпала – или подлила – в его кубок, минуя свой, он бы это заметил. Не совсем же он ослеп от страсти! Наоборот – страсть обостряет и зрение, и память ко всему, что связано с ее предметом. Он ясно помнил, казалось, каждое движение Брюнхильд, ее взгляд, голос…
Но что она не причастна к его внезапному недугу, он бы не поклялся. В ее глазах он порой улавливал неуверенность. И ее замешательство, когда он показал ей свою рунную пластинку! «Никто на свете не сможет причинить тебе зло?» – явственно звучал в памяти ее приглушенный голос. Она именно смутилась – что понятно, если она явилась на эту встречу, намереваясь причинить ему зло…
– Вот с-сучка! – в приливе злобы прошипел Амунд сквозь зубы. – Лоскотуха! Лихоманка-Пропасница!
Да как же он оказался таким глупцом! От столь досадного открытия его едва не стошнило снова, и он с усилием сглотнул, стараясь выровнять дыхание.
– В этих зельях вреда никакого нет, – Хавлот качнул головой. – Укропное семя, руту, иссоп на вине настаивают, они сами лечат. Может, там еще что было?
– Хель его знает, – буркнул Амунд.
За непривычным вкусом вина и нескольких пряных трав можно было спрятать что угодно, он бы не заметил. А и заметил – не заподозрил бы худого, видя, как Брюнхильд глядит на него поверх своего кубка, который подносит ко рту…
Она или не она? Брюнхильд принесла ему отраву или все же нет? Знала ли она, чем его поит? Она сказала, что готовила мурсу сама, но правда ли это? Может, она не ведала, что мурса отравлена? Или отец ее заставил?
Постепенно отвары укропного семени, дубовой коры и шиповника сделали свое дело, мятеж в утробе стих. Амунд лежал с закрытыми глазами; уже отлежал правый бок, но боялся шевельнуться – как бы опять не началось, и в то же время наслаждался ощущением покоя – прямо сейчас его не мутило, осталась только слабость. Тошнотная тяжесть отступала, мысли прояснялись. Рассуждая здраво – нет, не мог Хельги Хитрый не знать о том, что его дочь отправилась на встречу с чужим князем. Ни один ее шаг не мог остаться незамеченным отцовским окружением. А значит, скорее всего, сам Хельги ее и подослал – обольстить, опоить, а заодно и выведать кое-что. Судя по ее уверенности и ловкости, не в первый раз она проделывает что-то подобное. А он, зрелый, умный мужчина, вдовец, поддался на женскую льстивую хитрость, как отрок-губошлеп, которому впервые в жизни на игрищах девка подмигнула. Только и утешает, что еще Один говорил: даже мудрец от сильной страсти впадает в безрассудство.
Но она же сама пила ту же мурсу! Не могла же она глотать отраву, зная, что она там есть.
Вдруг Амунд испугался: да здорова ли сама Брюнхильд?
– Пойдите… пошлите кого в город… есть там… она сама? – прошептал он склонившемуся к лежанке Ярни. – Брюнхильд… пришла?
Даже здесь был слышен шум собравшегося близ города войска. Наступал полдень, хирдманы откинули полог шатра, чтобы впустить воздух, и Амунд с лежанки видел солнечные лучи на траве. Золотые, как волосы этой ведьмы… Он злился и на внезапную беду, и на себя, тем более что не мог решить, винить Брюнхильд или нет.
– А может, это не она была! – рассуждал Ольрад в кружке телохранителей, сидевших на полу. – Моя бабка рассказывала: бывают такие лихорадки, что она ходит как девка молодая, красивая, а потом в ветерок превращается и человеку в нутро проникает. Только посмотришь на нее, подивишься…
– Рот разинешь… – вставил Ельрек.
– Вдохнешь – и она уже там!
– И что?
– Ну, стало быть, не Хельги дочка это была, а лихорадка в образе ее! Посидела, а потом князь вдохнул ее – и захворал.
– Да я сам видел, как она уехала!
– Ну, на то она и нечисть, – развел руками Ольрад.
– Нет, это Летавица была! – возразил Фастар. – Змея летучая, которая от пояса ниже – как змея в чешуе, а от пояса выше – как девка такая красивая, и волосы золотые. Она к отрокам является, обольщает, все такое, а потом кровь высасывает.
– Так то к отрокам! – качнул головой Лундварь. – К тебе, дубине, могла б явиться, а князь у нас не отрок, а вдовец уже.
– Может, и к вдовцам! Жены ведь нет, вот она и лезет в постели погреться!
– Пусть бы хоть обольстила сперва! – выдохнул Амунд, и телохранители сдержанно засмеялись.
В Чернигов отправился Войча – сын бужанского боярина из Плеснецка. На полпути он встретил посланцев от Хельги и дальше пошел вместе с ними. Тем временем отроки принесли кур, купленных и правда по шелягу за пару – цена немыслимая нигде и никогда, но в селениях на полперехода вокруг почти не осталось птицы и мелкой скотины. Хавлот тут же велел вскрыть кур, вынуть желудки, промыть и подать ему. На глазах у любопытных он снял внутреннюю пленочку куриных желудков и стал сушить над углями. Высушив, растер и заставил Амунда проглотить их, запивая водой. Амунд повиновался – Хавлоту он доверял без рассуждений, – а сам продолжал думать о Брюнхильд. Если она здорова, значит, отрава была не в мурсе? Но где же тогда? Хоть руны раскидывай…
В это время со стороны Чернигова долетел дружный протяжный гул голосов, исторгаемый тысячами глоток. Потом еще раз и еще… «Ру-у-усь!» – почти неразличимый, но легко угадываемый клич. Амунд зажмурился в досаде, понимая, что это значит. Вождь войска избран и поднят на щите, и это не он…
Брюнхильд в святилище пришла вместе с отцом, доложил Войча по возвращении. Все в Чернигове очень скорбят о нездоровье князя Амунда и спрашивают, чем помочь.
– Они не раскидывали руны, – рассказал Войча. – Кольга-князь сказал: мол, мы сожалеем, что с князем Амундом беда приключилась, но ждать не можем, да и знак такой от богов… нехороший. И как на поединок – коли один из соперников не выйдет, то, значит, проиграл, так и здесь, коли князь Амунд к жребию не явился, стало быть, не в его пользу тот жребий. И стало быть, прошу вас, мужи именитые, признать вождем сына моего Грима и звать его отныне князем…
Не открывая глаз, Амунд махнул рукой: понял, уходи. Он до сих пор боялся глубоко вдохнуть и лишний раз шевельнуться.
В шатре повисла тишина – выжидательная и угрожающая. Все – и князь, и Хавлот, и телохранители – понимали, что их обманули. Корнями обвели
[64], опоили, а тем временем вырвали победу, украли ее, пока Амунд корчился над ведром. Даже Хельги Хитрый не посмел подделывать волю богов при метании жребия, но сделал так, что жребий не понадобился.
