Перевалило за полдень, становилось жарко. Ветерок с реки, влетая под откинутый полог шатра, приносил облегчение. Судя по шуму, войско расходилось по своим станам; бояре и хёвдинги, надо думать, остались в Чернигове на жертвенном пиру.
Чувствуя себя поувереннее, Амунд осторожно перевернулся на спину, вытянулся во весь рост, отбросил одеяло и наконец-то глубоко вдохнул. Зелья Хавлота прекратили рвоту и прочее, осталась лишь слабость. Амунд лежал, раздавленный неудачей, и едва не скрипел зубами от злости. «Вот ведь дивоженка!» – вспыхивали досадливые мысли. Но тут же накатывали сомнения – хотела ли она этого? Что-то в глубине души жаждало оправдать Брюнхильд, и Амунд сердился на себя за эту слабость.
До вечера он не знал, к чему склониться. Виновата ли Брюнхильд – она ли, как змея, заползла к нему на грудь, чтобы обольстить и ужалить? В одном он был уверен: двигала всем этим воля Хельги Хитрого. Потому что совпадений таких, явно выгодных только одной стороне в споре, не бывает.
* * *
Вечером Амунд отважился на жидкую кашу, и она прижилась, не запросилась наружу ни одним из двух путей.
– Ты говоришь, она с тобой пила чуть не из одного кубка, – говорил Хавтор, сидя на ларе и глядя, как Амунд ест, полусидя на лежанке. Видя, что его «липовый щит» помог и злые копья ворожбы отражены, он почти успокоился и тоже пил отвар шиповника. – А много ли она выпила?
– Да… поменьше, чем я, – подумав, ответил Амунд.
В шатре было жарко и душно, и обнаженный великан выглядел еще более устрашающе – казалось, это существо какой-то стихийной природы, родственной горам и морям, не человеческой. Длинные его волосы, пропотевшие и растрепанные, падали на широкие плечи, напоминая перепутанные ветви лесного бурелома, глаза угрюмо сверкали. Темная поросль на могучей груди и ниже походила на медвежью шерсть. Тяжелую железную гривну с перстнями он на ночь снимал, и она теперь лежала под подушкой, а вместо нее Хавлот дал ему какой-то маленький, довольно затертый и крепко зашитый мешочек и велел повесить на грудь: «Там корень плакун-травы, моя бабка Боряна сама брала и наговаривала. Он и от отравы помогает, и от всякого… от порчи то есть». Как у всех волынских русов, у Хавлота имелись бабки бужанского племени.
Однако Амунд был не просто сложен по-великаньи, но и крепок, как камень, и теперь уже не чувствовал признаков недуга, кроме небольшой слабости.
– Да уж всяко поменьше, – кивнул Хавлот.
– Сколько я, она бы не сумела. Сколько я пью, и мужик бы умер без всякой отравы.
Медленно пережевывая ячменную кашу на воде, Амунд вспоминал: часто ли Брюнхильд прикладывалась к своему кубку? Подносила ко рту она его часто – и еще посматривала с задором, видя, что он невольно смотрит на ее губы и меняется в лице. Но много ли при этом выпила? Теперь он вспомнил – то и дело она, собираясь отпить и даже коснувшись губами серебряного края кубка, опускала руку и начинала говорить, якобы увлеченная беседой.
– Нет, но сколько-то она выпила! До дна ни разу не допила, это да, но она же девка!
– Ну а если и выпила – она знала, что там намешано, и могла…
– Сблевать, как уедет, – буркнул сидящий на полу Берси.
– Или выпить целящего чего, – дополнил Хавлот, – от всего того, что с тобой приключилось. А ты еще купаться полез.
Амунд вздохнул.
– Я им этого так не оставлю…
Ночь прошла для него спокойно, лишь несколько раз он просыпался от чувства жажды и пил отвар шиповника. Утром даже слабости почти не осталось. Значит, убить его Хельги Хитрый все же не пытался – иначе он бы так легко не отделался. Или отраву по привычке рассчитывали, как для обычного человека, а для великана оказалось мало?
– Воды мыться, и одеваться! – приказал Амунд отрокам, спуская ноги с лежанки.
Снова лезть в реку он не рискнул, но обтерся мокрым рушником, чтобы смыть вонючий лихорадочный пот, потом тщательно расчесал волосы и бороду, оделся в нарядный кафтан и велел подать лошадь. Нарочно посланные люди выискивали для него в угорских табунах самых рослых и выносливых коней, и тем не менее, когда он сидел в седле, казалось, что вот-вот заденет ногами землю. Прославился уже один такой – Хрольв Пешеход, говорят, так велик ростом, что для него не находится лошади.
С собой Амунд взял только телохранителей, но и меч, свой Ётун, повесил на плечо. По пути к Чернигову не мог решить: хочет он видеть Брюнхильд или нет? Заслуживает она его проклятья или выступила лишь невольным орудием своего коварного отца? Все прояснится, когда он застанет ее в гриднице – или не застанет. При том, какое дружелюбие Брюнхильд выказывала ему позавчера, она, если ни в чем не виновата, непременно выйдет к нему и спросит о здоровье. Если же виновата – то не решится взглянуть ему в глаза. Должно же быть и у красавиц немного совести!
В гридницу его провели немедленно, и Хельги даже вышел к нему навстречу.
– Рад видеть тебя вновь здоровым, Амунд! – воскликнул он с облегчением, в котором никто не заподозрил бы притворства. – Хотел сейчас послать узнать о твоем здоровье!
Он и правда за вчерашний день присылал в бужанский стан три или четыре раза.
– Пройди сюда, садись! – Хельги сам проводил Амунда в почетную часть палаты и указал на скамью возле своего возвышения, но и сам сел здесь же, рядом с гостем. – Ты уже оправился? Я уж было думал, если твоя хворь затянется, что нам придется выступать по отдельности, но в этом нет беды – путь еще долгий, вы успели бы нагнать остальных на первом же волоке… Ты будешь в силах выйти через день? Наши все сошлись на том, что будут готовы.
В гриднице было много народу: варяги, русы, славяне и ясы обсуждали свои дела перед скорым отплытием. При появлении Амунда плеснецкого все замолчали и уставились на него с горячим любопытством. «Еще бы – проблевал поход!» – с мрачной насмешкой подумал о себе Амунд и стиснул зубы, стараясь не перемениться в лице, но длинное его лицо со сломанным носом и густыми бровями приобрело угрожающий вид. Поместив меч между колен, он обеими руками оперся на золоченую рукоять и еще раз внимательно огляделся. Ни Грима, ни Брюнхильд в гриднице не было.
– Я выздоровел, – сказал он, прямо глядя на Хельги. – Я еще молод и крепок, а у меня есть хороший лекарь, так что справился. Руны мудрого Хавтора уберегли меня от большой беды, – Амунд положил руку на грудь, где на железной гривне висела серебряная пластинка, – хоть и я убедился, что есть у людей удача, способная поколебать самые мощные чары… Что же до похода…
Все в гриднице затаили дыхание, не зная, чего ждать – от отказа участвовать до прямого обвинения и вызова. Слухи об отраве или порче ходили по всему стану с самого вчерашнего утра, и хотя об этом говорили шепотом, подмигивали, не называя никаких имен, последний глупец понимал, кому здесь оказалась выгодна внезапная болезнь наиболее знатного из вождей.
– Я и мои люди будем готовы выступить вовремя, и ни от кого мы не отстанем даже на длину весла, – продолжал Амунд. – Вчера меня постигла неудача, но поход будет долгим, для всякого найдется время и случай показать, чего он стоит.
