А ещё были уроки. Благодаря няне Матильде, у герра Храппеля и мадемуазель, по-видимому, выветрились воспоминания о первой встрече с детьми Браун, и теперь они пичкали детей немецким и французским. Синьора Капустини (имя ей очень походило) занималась с ними итальянским, а мистер Хори, который обучал Евангелину хорошим манерам и красноречию, донимал их хорошими манерами и красноречием. Сначала детям пришлось смотреть, как Евангелина ходит по комнате с доской, привязанной к спине, – непохоже было, чтобы доска приносила какую-либо пользу, зато, несомненно, придавала Евангелине совершенно необычную форму. Однако стало совсем не так весело, когда им самим пришлось это делать; а потом их поставили в круг и велели прыгать, изображая эльфов и фей. Это занятие, к счастью, милосердно прервал белый как мел лакей с сообщением от тёти Аделаиды: всем надлежало немедленно покинуть дом и выйти на открытое пространство, поскольку Англию, со всей очевидностью, впервые в истории постигло землетрясение. Саму тётю Аделаиду нашли через несколько часов: она лежала в поле ничком. Детям стало её ужасно жалко, когда они увидели, как она потрясена, а также отчасти удручена тем, что Лондон остался цел. Они даже подумали, что стоило бы подарить розовую сумочку ей, однако у них уже не осталось денег.
– А давайте устроим для неё концерт? – предложила Стефани.
– О-о-о, да! – воскликнула Евангелина, запрыгав от радости и чуть не устроив отдельное маленькое землетрясение. – Я могу прочитать своё стихотворение.
Дети не особенно обрадовались Евангелининой идее: они уже прослушали её стихотворение множество раз. Это было произведение великой мощи и красоты, и она его сочинила совсем сама. В нём говорилось о маленькой девочке, которая крадёт джем из буфета, отчего её дорогая мама проливает слезу. Но маленькая жестокосердная девочка уже настолько потеряна для добродетели, что слеза высыхает, и всю оставшуюся жизнь героиня бродит по миру, ища эту потерянную слезинку своей дорогой мамы. Евангелина поистине превзошла самоё себя в последних строках, когда лирическая героиня становилась совсем старушкой, ковыляющей повсюду с воображаемой палкой в поисках слезинки, и наконец, измождённая и подавленная, шумно падала на пол классной комнаты, к великому восторгу мистера Хори, учителя красноречия, и к огромному облегчению всех остальных.
Но если Евангелина может написать стихотворение, то и каждый может, решили дети, и из всех углов долго доносилось приглушённое хихиканье, писк и визг – это они придумывали собственные номера для концерта. Мисс Крилль собиралась вечером уйти на выходной, в гости к своей матери, и взять с собой няню Матильду. На самом деле, её дорогая мама была пренеприятной старушенцией, которая отбирала все жалкие заработки мисс Крилль и тратила их на сыр, к которому питала необычайную страсть. Мисс Крилль, однако же, была ей всецело предана и в любую свободную минутку мчалась к ней, нагруженная сыром. Но это означало, что, к великой удаче детей, не останется никого, кто будет слушать стихи.
– Можно кое-что подправить в слуховой трубке тёти Аделаиды, – решили дети.
И тем вечером после ужина они все торжественно спустились в гостиную, где тётя Аделаида восседала в высоком кресле, похожем на трон. По одну сторону от неё стояла клетка с Попугаем, по другую – с Канарейкой, а у ног примостился Мопс, и все с большим интересом и нетерпением ожидали зрелища.
Конечно же, первой выступала Евангелина. Облачённая в одно из своих фиолетовых платьев, на сей раз в жёлтый горошек, она встала, как учил её мистер Хори на занятиях по хорошим манерам: отведя плечи далеко назад – что, увы, означало живот вперёд, – свесив вдоль туловища руки. Тётя Аделаида хлопнула в костлявые ладоши, Попугай проорал: «Поднять якоря!» – единственное, что эта мрачная птица умела говорить. Евангелина присела в реверансе, неудобно изогнув ногу сзади, и провозгласила:
– «Потерянная слезинка».
– Что, милочка? Какая корзинка? – переспросила тётя Аделаида, наклоняясь слуховой трубкой вперёд, словно однорогая корова.
– «Потерянная слезинка», – проревела Евангелина и начала:
Внемлите, я вам расскажу, мой добрый друг,
О том, что с девочкою Мэри стало вдруг.
Боюсь, в конце вы плакать будете со мной:
Ведь оказалась Мэри девочкой дурной.
– Браво, браво! – воскликнула тётя Аделаида, замахав слуховой трубкой, очевидно полагая, что это конец стихотворения. Разумеется, это было не так, но тётя Аделаида пришла в восторг, обнаружив это. Сама она не обладала литературными талантами и не могла свыкнуться с мыслью, что это сочинила Евангелина. Мистер Хори, стоявший за спинкой тётиного кресла, ободряюще махнул Евангелине продолжать, и она продолжила:
Она на го́ре обрекла себя саму:
Ведь как-то раз сварила джем её маму —
ля и горшок поставила в буфет.
Но не сказала: «Угощайся» – вовсе нет!
Но Мэри всё ж до верхней полки добралась.
Сначала ела по чуть-чуть, а после – всласть.
И вскоре джема не осталося на дне —
Остался только лишь горшок, пустой вполне.
Позади тёти Аделаиды мистер Хори уставился в воображаемый горшочек, снова проживая роль мамы в момент ужасного открытия. Евангелина также воздела руки к потолку, изображая ужас, и сделала кошмарно длинное и мрачное лицо.
– Ах, где же джем, куда он из горшка исчез?
Не знаешь, доченька, что приключилось здесь?
О друг, как дальше мне вести рассказа нить?
Совсем не хочется об этом говорить.
– Ну, отвечай же, когда спрашивает мать!
Представьте, друг мой: дочь посмела ей солгать.
Сказать мне страшно: Мэри маме солгала.
И мама бедная слезинку пролила…
И так они дошли наконец до пропавшей слезинки, а ещё через одиннадцать строф Евангелина (и мистер Хори) состарились и одряхлели, ковыляя туда-сюда и заглядывая в воображаемые углы в поисках пропавшей слезинки. И дети ухитрились вовремя подобраться и поднять увесистую Евангелину, когда она лежала, умирая, на полу, а потом принялись кланяться, разделив с Евангелиной бурные аплодисменты тёти Аделаиды. Агата, воспользовавшись моментом, достала изо рта кусок тянучки, который хранила там всё это время, и запихнула его поглубже в слуховую трубку тёти Аделаиды.
Мистер Хори, обессиленный выступлением, отбыл, и началась вторая часть концерта. Дженнифер – вдруг перепугавшаяся теперь, когда дошло до дела, – встала и протараторила стишок, который сочинила про саму тётю Аделаиду:
