Фиддль пришла в крайнее смятение:
– Корь! Ветрянка! Напала на них внезапно, пока они ехали сюда в экипаже! – И ускакала – скок-прыг, хлюп-хлюп – в гостиную, чтобы рассказать обо всём мадам, прыжком ввалившись в гостиную, к чрезвычайному неудовольствию Аделаиды Болль.
– Что с вами происходит, Фиддль? Возьмите себя в руки!
– Люди в пятнах, мадам! – выпалила Фиддль, обессиленная от волнения и прыжков. – Хотят войти!
– Люди в пятнах? – возмутилась тётя Аделаида. – Здесь у меня не инфекционная больница! Гоните их прочь!
– Гоните их прочь! Мадам сказала: «Гоните их прочь!» – закричала Фиддль, скача обратно в переднюю.
– Уходите! Прочь! – послушно отозвался Гамбль и яростно замахал руками, словно отгоняя мух сквозь стекло.
– Софсеем с ума сошёоль, – тихо констатировал сэр Людевик. – Поммешалься! Бреттит! – И, подхватив леди де Рез под руку, повёл её вниз по ступенькам. – Прикоттофься к пеечальным нофостяам, моя торокаая! Креппиись! Мит пятнаа и претт, пезуумие – мне снаккоомы такой симптоомы. Этто дер чумаа!
– Чума? – взвизгнула леди де Рез. Второй экипаж как раз въехал в ворота, и она бросилась к нему: – Не останавливайтесь, уезжайте, спасайтесь! Дом заражён чумой!
И она запрыгнула в свой экипаж вслед за сэром Людевиком, и они велели кучеру гнать во всю прыть и мчались не останавливаясь до самого Дувра, а там сели на почтовый пароход до Остенде, бросив всё своё имущество, и больше в Англии о них никогда не слышали. Не правда ли, весьма печальная история?
Гамбль тем временем отворил парадную дверь и, поскольку пятнистое стекло больше не отделяло его от гостей, принял вновь прибывших без каких-либо затруднений. Те поведали бабушке Аделаиде о сумасшедших, бросившихся к ним прямо перед домом и бормотавших что-то о чуме, а потом исчезнувших в сумерках. Дети под столиками и за креслами, диванчиками и портьерами слушали всё это и чуть не лопались от смеха.
К десяти часам все гости прибыли; тётя Аделаида радушно их встречала, кивая своим сооружением из куличиков, гребней, перьев, Попугая и всего прочего; Попугай уже обнаружил арахис и, неведомо для тёти Аделаиды, радостно лущил его, восседая у неё на макушке. Гамблю и Фиддль уже не нужно было стоять у парадной двери, и теперь они сновали, разнося подносы с напитками и закусками. Швы, наспех сделанные Агатой, разошлись, и им больше не приходилось скакать, словно кенгуру, но желе, сочащееся из их туфель, оказалось чрезвычайно привлекательным для Мопса, Ириски и Изюминки, которые преданно следовали за слугами. Сюзи привязала к собачьим хвостам по катушке чёрных бумажных ниток, и теперь собаки плели почти невидимую паутину, все больше опутывающую ноги гостей: ведь собаки сновали повсюду вслед за Фиддль и Гамблем.
Евангелина, надувшись от гордости, стояла рядом с тётей Аделаидой, приседая в реверансе перед каждым новым гостем и чрезвычайно глупо и жеманно растопыривая изогнутые в запястьях руки.
– Уж это-то мы сейчас прекратим, – прошипели дети. Щёлк-щёлк – и ножницы разрезали шнурки корсажа на её спине; брррп – и лопнула резинка у панталон…
– Добрый вечер, мэм! Как поживаете, мэм? – пропищала Евангелина, приседая в пятидесятом реверансе, и вдруг – хоп! – и её панталоны сползли до самых щиколоток. Она неуклюже наклонилась и украдкой подтянула их, но тут подошёл следующий гость.
– Евангелина, реверанс! – прошипела тётя Аделаида.
– Да, тётя, – ответила Евангелина, обречённо приседая. И – хоп! – панталоны опять сползли. По всей комнате затрепетали и надулись задёрнутые портьеры – это Младшие и Средние изо всех сил сдерживали смех.
В десять часов вечера наступил великий момент: прибыли мистер и миссис Ахинейс вместе с Адельфином. Адельфин был тем самым юношей, которого тётя Аделаида избрала в мужья Евангелине, когда та достигнет подходящего возраста.
Гости тем временем были весьма озадачены землистым кофе и пустыми рулетиками из теста (им очень повезло, что ни один шоколадный кекс не дожил до вечернего торжества) и с удовольствием отвлеклись от лёгких закусок и повернулись посмотреть на прибытие важных персон.
– Дорогая Аделаида, мы в восторге! – восклицали почётные гости, приближаясь к хозяйке с распростертыми объятиями…
Вернее будет сказать – они пытались приблизиться: ведь к этому времени вся гостиная превратилась в паутину из чёрных нитей, натянутых на высоте колена, и Ахинейсы, к безграничному своему изумлению, обнаружили, что их снова и снова отбрасывает в переднюю.
– Входите же, дорогие мои, входите! – умоляла удивлённая донельзя тётя Аделаида, сама пытаясь пойти им навстречу. Но её тоже всё отбрасывало назад, а Попугай, задремавший среди гребней и перьев на её голове, потерял равновесие и спросонок пронзительно рявкнул: «Поднять якоря!»
– Что вы говорите, дорогая? – кричали Ахинейсы, появляясь в дверях и снова исчезая, когда их колени упирались в чёрные нити.
Между передней и гостиной стоял Гамбль, по щиколотку в зелёном желе; на лице его застыло немое недоумение.
Тем временем в дальнем конце гостиной синьора Капустини разразилась песней, держа в вытянутой руке перевод, сделанный детьми, и блаженно заливалась: «Ля тётушка Аделаида – старушенция глупого вида». Тётя Аделаида, уловив собственное имя, милостиво кивнула и улыбнулась. С тихим удовлетворением она взирала, как гости, зачарованные красотой песни, стоят, склонив головы и глядя на носки туфель, все багровые от сдерживаемых переживаний.
У дверей мистер и миссис Ахинейс продолжали биться о паутину, натянутую поперёк проёма.
– Входите же, входите! – зазывала тётя Аделаида, направляясь к ним, высоко поднимая ноги, чтобы переступать через сеть. Попугай отчаянно вцепился лапами в причёску и растопырил крылья, чтобы удержать равновесие. Евангелина тащилась следом, столь же отчаянно поддерживая сползающие панталоны.
– Мы не можем! – безнадёжно кричали в ответ Ахинейсы. Гости стояли и таращились на это, разинув рты, не зная, ужасаться или хохотать. Дети за портьерами держались за животики, уже болевшие от смеха, и чувствовали, что, наверное, не могут больше хихикать.
По счастью, в этот момент синьора Капустини завершила арию и, раскланявшись направо и налево под аплодисменты, неторопливо, словно торжествующий слон, направилась прочь из гостиной, и под несокрушимым напором оперной дивы паутина, сплетённая собаками, разорвалась. Синьора оставила позади себя проход, по которому мистер и миссис Ахинейс с отпрыском смогли наконец войти в гостиную. Адельфин поклонился и поднёс руку Евангелины к губам. Той на секунду пришлось отпустить панталоны, и – хоп! – одна штанина тут же сползла.
Салли, которая всё это время на всякий случай держала в руках Канарейку Евангелины, решила, что нужный момент настал. Канарейка радостно чирикнула, почуяв свободу, вспорхнула и угнездилась в бороде мистера Ахинейса. Всё в мистере Ахинейсе было дорогим и драгоценным – даже борода у него была как золото; Канарейка, в точности такого же цвета, мгновенно сделалась неразличимой на этом фоне.
