– Евангелина, – напомнила тётя Аделаида, – реверанс!
– Я не могу, – промямлила Евангелина, лихорадочно подтягивая сползшую штанину. И к тому же подходило время её торжественного выступления на этом вечере. – Мне нужно выйти, – пробормотала она и, в последний раз отчаянно поддёрнув панталоны, удалилась, ступая неуклюже и скованно, словно заключённый в кандалах.
– Бедное дитя, ей нехорошо. Но мы с мистером Ахинейсом как будто этого не заметим, правда, дорогой? – сказала миссис Ахинейс – само воплощение благосклонности и терпения.
Но мистер Ахинейс, казалось, и сам не очень хорошо себя чувствовал: его борода стала как-то угрожающе топорщиться, и ответил он не словами, а звонким чириканьем.
– Мой супруг не успел пообедать, – пояснила миссис Ахинейс, встревоженно взглянув на мужа. – Какой-нибудь лёгкий десерт был бы кстати.
Тут миссис Ахинейс приметила Фиддль, с хлюпаньем снующую туда-сюда с подносом восхитительного на вид абрикосового рулета.
– Может быть, кусочек этого рулета? Ахинейс так любит абрикосы – правда, дорогой?
Мистер Ахинейс разразился продолжительной трелью, поразившей его самого не меньше, чем окружающих. Миссис Ахинейс отрезала кусок жёлтой тряпки для пыли, запечённый в бисквит. Дети тряслись и рыдали от смеха и уже почти мечтали, чтобы это закончилось.
Несчастная Евангелина тем временем забралась на небольшой подготовленный помост, крепко сжимая юбку с боков, объявила: «Пропавшая слезинка» – и присела в реверансе. На этот раз ничего не упало, потому как она приспособилась держать панталоны вместе с юбкой.
Внемлите, я вам расскажу, мой добрый друг,
О том, что с девочкою Мэри стало вдруг…
– Прекрасно, прекрасно! – воскликнула миссис Ахинейс.
– Она сама всё это сочинила, – с гордостью сообщила тётя Аделаида.
– Чирр-чирр, – восхитилась борода мистера Ахинейса.
Из угла на ученицу с отчаянием взирал мистер Хори. Стихотворное повествование разворачивалось, но где же пафос, который они так старательно репетировали вместе? Где актёрская игра, где жесты? Воображаемый кухонный стол, когда мама обеими руками наливает в горшочек воображаемый джем… Верхняя полка, к которой тянется Мэри, чтобы достать горшочек и весь его слопать…
– «Увы…» – подсказал мистер Хори, отчаянно жестикулируя из угла, когда мама обнаружила пропажу джема. Но Евангелина только бросила на него полный страдания взгляд и продолжала декламировать, прижав руки к бокам, как солдат на плацу.
Дети уже хохотали просто истерически, и Старшим пришлось попрятаться за портьеры, а также под столы и кресла, скрываясь от глаз взрослых… Младших уже подташнивало от долго сдерживаемого хохота, а под огромным центральным столом Дитя вело себя очень глупо: оно ковыляло туда-сюда в сползшем подгузнике, на полусогнутых ножках, потому что стол был недостаточно высок, и пересказывало Евангелинину поэму на собственном языке. То и дело оно падало и начинало хихикать и повизгивать, но потом, ободряемое неудержимым смехом остальных детей, поднималось на ноги и продолжало декламацию. Дети лопались от смеха, держась за животы и умоляя Дитя прекратить. Через некоторое время дети, прятавшиеся по другим углам, тоже перебрались под центральный стол, образовав там что-то вроде палаточного лагеря. Но для такого количества детей даже огромного центрального стола было мало. Длинная скатерть, свисавшая до полу, стала топорщиться и вздуваться. На самом деле удивительно, что взрослые их не замечали…
Очень удивительно…
Дети приподняли край скатерти и выглянули сквозь бахрому в гостиную.
В комнате больше не было никаких взрослых. Пока дети хихикали, хохотали и рыдали от смеха, званый вечер закончился, и гости разъехались по домам.
– Вот и хорошо, – сказали дети и стали выползать из-под стола, отдуваясь и вытирая слёзы смеха. – Теперь можно перестать смеяться и пойти спать…
Но в дверях стояла няня Матильда – она подняла большую чёрную палку и один раз ударила ею об пол гостиной.
И дети снова засмеялись.
Они хохотали и хихикали, слёзы бежали по их лицам, щёки болели, и животы тоже, но они никак не могли перестать. И всякий раз, как они вроде бы уже прекращали смеяться, кто-нибудь произносил: «Уезжайте немедленно, этто дер Чумаа!» – и всё начиналось снова. Стоило только отсмеяться по этому поводу, кто-то сразу же запел арию «Старушенция глупого вида» – и новый приступ хохота заставил всех схватиться за животы. Затем Дитя принималось ковылять туда-сюда, передразнивая Евангелину, или вспоминался рулет с жёлтой тряпкой вместо джема. Когда казалось, что можно уже успокоиться, кто-то выкрикнул: «Хоп, панталоны!» – и всех опять скрутил гомерический хохот.
Они смеялись и смеялись. Они хотели перестать, но не могли. Все уже устали, измучились, мечтали, чтобы это прекратилось, но не могли остановиться…
Тем временем в доме гасли огни, Евангелина, обессиленная успехом, уже наверняка уснула в своей постели. Бабушка Аделаида уже, должно быть, снимала с головы волосяные куличики и вычёсывала арахис из тех волос, что остались с нею. Фиддль и Гамбль выгребали остатки желе из туфель… Но детям приходилось смеяться – сквозь боль, сквозь слёзы, катаясь по полу и умоляя: «Ой, пусть это прекратится! Хватит!»
Няня Матильда стояла в проёме двери и наблюдала за ними.
– Ой, няня Матильда! – закричали дети. – Сделай так, чтобы мы перестали! – И сказали: – Дитя, попроси ты. Иди к ней и попроси: пусть она снова стукнет своей палкой и мы перестанем смеяться.
Но Дитя сидело под большим столом круглым комочком, и в его голубых глазах стояли слёзы. Оно тоже неудержимо хихикало, желая только одного – оказаться сейчас в своей кроватке.
– Нимагу, – ответило Дитя, – синостай.
– Ой, бедняжка! – воскликнули дети. – Дитя сильно устало. – И они подхватили его и на подгибающихся ногах принесли к няне Матильде. – Няня Матильда, пожалуйста, отпусти Дитя. Мы-то ладно, только ему разреши перестать.
– О, так-то лучше, – сказала няня Матильда.
Дитя стояло перед ней, шатаясь от усталости, и она наклонилась и подняла его на руки – и оно тут же заснуло, положив головку на полинялое чёрное плечо.
И дети больше не смеялись. Они стояли вокруг няни Матильды молча, а она тихо сказала:
– Иногда то, что нас смешит, оказывается очень неприятным для других, так ведь? – И, больше ничего не говоря, она повела их в переднюю и вверх по широкой парадной лестнице, по-прежнему неся Дитя на руках. Потом велела: – А теперь все по постелям. И пожалуйста, никакого шума. Никакого хихиканья.
