– Ой-ой-ой! – закричали дети. – Помогите! Спасите!
– Мы вам поможем, поможем! – ответила им сразу дюжина голосов, и по ступенькам больничного крыльца заковыляла целая армия пожилых джентльменов.
Они выглядели очень странно: некоторые были в слишком тесных халатах, в то время как полосатые пижамные штаны на их тощих больных ногах волочились за ними по лестнице; другим халаты были велики и полами подметали ступеньки, и джентльмены всё время запинались. Но они всё равно стремились на помощь детям, а те только сейчас заметили, что джентльмены привязаны к спинкам своих кроватей поясами халатов и тащат койки за собой. И все кровати застряли в дверях больницы, и возникла страшенная пробка. Один тучный джентльмен скакал с кровати на кровать в каком-то ритуальном дикарском танце, выкрашенный синей краской. При этом одну руку он поднял над головой, будто официант, и в ней держал поднос с больничным ужином: тарелки с густым супом и пирогами с почками и пудинг с изюмом.
– Ой, мистер Стаут! – закричали дети. – Дайте это нам! Дайте нам!
Но из-за угла, жужжа, выкатилось инвалидное кресло, в котором восседала сердитая старая дама, тоже вся синяя.
– Вздор, вздор, дайте это мне! – воскликнула она. – Меня гоняли кругами по саду, я страшно замёрзла, и мне нужно согреться.
– Ой, миссис Чампинг! – закричали дети. – Мы не поняли, что медсестра имеет в виду кислородную подушку, – мы только хотели помочь!
Но миссис Чампинг лишь зарычала на них почти так же свирепо, как дикие животные из клеток. Дети не могли больше оставаться в больнице и убежали.
Вереница кебов неторопливо двигалась по дороге.
– Спасите! Помогите! – закричали дети, и кебы остановились, впустив их внутрь. Но оказалось, что кто-то снял внутри пол, и детям снова пришлось бежать, а извозчики погоняли своих лошадей, и дети еле успевали перебирать ногами, но лошади, видимо, помнили их доброту и отказывались скакать быстрее. Так что дети выбрались из кебов, но тут их нагнала целая эскадра кресел-каталок, в которых восседали разгневанные престарелые дамы и джентльмены, что-то бормочущие об омолаживающем эффекте взбитого яичного белка…
Длинный день угасал – долгий-предолгий, утомительный день. Дети бежали со вчерашнего вечера, когда звёзды засверкали на тёмно-синем бархате вечернего неба. Приближалось время пить чай, но никакого чая не было. Дети подумали, что на дамских шляпах, которые они сорвали по дороге, могли остаться крошки бисквитов, но чайки подумали об этом раньше, и никаких бисквитов детям не досталось. А потом…
А потом…
Они взобрались на холм, их бедные усталые ноги еле передвигались, словно поршни маленьких паровозиков, животы болели, горло пересохло от жажды… А за холмом открывался престранный вид: там был заснеженный луг и над ним шёл снег. Снег падал только на этот луг, круглый и белый, как скатерть. На этой скатерти были расставлены всякие вкусности: сэндвичи с ветчиной и клубничным джемом и всевозможные пирожные. Посередине стоял большой коричневый чайник, а рядом – молочники и доверху полные сахарницы. А вокруг скатерти сидели – в тёплых фланелевых нижних юбках и высоких ботинках на пуговицах – двоюродная бабушка Аделаида Болль, и миссис Гроббль, и миссис Гуттциц, и миссис Рамбльтум, и прочие дамы, в шляпках друг друга.
– Ой, бабушка Аделаида! – закричали дети. – Ой, миссис Гроббль, и миссис Гуттциц, и миссис Рамбльтум! Нам так жарко, мы так устали и хотим пить и есть! Пожалуйста, дайте нам поесть! – Но дамы неподвижно сидели в своих шезлонгах.
– Мы не можем, – ответили они.
– Не можете? – удивились дети, теперь бегая вокруг дам и скатерти для пикника, как краснокожие индейцы в воинственном танце. – Почему не можете?
– Мы застряли, – пожаловались дамы. – Холст порвался, и мы теперь не можем пошевелиться.
И дети увидели, что дамы действительно довольно крепко застряли в шезлонгах, причём в весьма странных позах.
Какое-то смутное воспоминание начало всплывать у детей. Разве давным-давно, когда мир ещё не был местом, где можно только бесконечно бежать, они сами не сидели вот так? Застряв в этих самых шезлонгах и глядя на лунную ночь, слушая колыбельный шелест моря и мечтая заснуть, но не в силах даже задремать… А потом они наконец заснули. Но о чём же они говорили перед тем, как заснуть?..
И дети вдруг перестали бежать и прекратили кружить вокруг пикника, накрытого на заснеженном лугу, и сказали друг другу, бледнея:
– Дитя! Всё это время его не было с нами. Где же Дитя?
И чей-то дрожащий голос спросил:
– Да что с ним случилось?
И другой срывающийся голос произнёс:
– Всё это время мы думали о своих усталых ногах и голодных животах и совсем забыли про Дитя…
И кто-то заплакал:
– Мы вели себя так эгоистично: думали только о себе и даже не вспомнили про наше бедное Дитя…
И тут вдруг случилось всё и сразу: белая скатерть с пикником словно ожила. Чашки и блюдца взлетели в воздух и с грохотом упали; пирожные и сэндвичи сами собой взмыли в небо, будто под снегом началось извержение вулкана. Чайник подпрыгнул и расплескал горячий тёмный чай; молочники заскакали, плюясь холодным белым молоком; пирожные и сэндвичи упали и рассыпались на кусочки. А двоюродная бабушка Аделаида выбралась из шезлонга и побежала прочь по заснеженному лугу во всю прыть своих старых тощих ног, а за ней помчались миссис Гроббль, и миссис Гуттциц, и миссис Рамбльтум, и все остальные дамы, и с ними убежала мисс Крилль, громыхая ведром на ноге, под протестующие крики из кресла-каталки. И Пузан с Евангелиной выскочили из кольца детей и бросились вслед за убегающими, а Ириска с Изюминкой едва успели напоследок куснуть Мопса за обрубок хвостика, как он убежал за всеми.
И знакомый голос произнёс:
– Ах вы, мои непослушные озорники, мои вредины и безобразники! Я уже начала гадать, когда же вы снова вспомните о доброте.
И няня Матильда возникла рядом, в своём длинном чёрном платье, выцветшем чёрном жакете и маленькой чёрной шляпке, увешанной по полям чёрными агатиками, – она ласково и бережно держала на руках спящее Дитя, и лицо её было так чудесно, что все дети воскликнули хором:
– Ой, няня Матильда, какая ты красивая!
Если бы только не огромный Зуб, лежащий на нижней губе!
И няня Матильда улыбнулась, и подняла свою большую чёрную палку, и один раз ударила ею по занесённой снегом траве. И Зуб вылетел из её рта и упал на снег, прямо перед детьми.
И начал расти. Он всё рос и рос. Вырос до размеров спичечного коробка… Потом табакерки… обувной коробки… почтовой коробки… саквояжа… чемодана… сундука… Большого сундука, огромного, просто невероятного сундука! И, вырастая, он всё время менял форму: изгибался, расширялся, покрывался глянцевой краской, отращивал на этой краске узорные завитушки и маленькие окна с занавесками, большие жёлтые колёса, и оглобли, и коренастого гнедого пони, и лесенку к небольшой раскрашенной дверце…
