Два года назад, когда губернатор должен был подписать назначение Арсения на второй участок городской части, отец велел выбирать: либо возвращаться в полк, в Казань, либо вон из дома. В свои годы Бриедис-старший вынужден был уволиться по состоянию здоровья в звании штабс-капитана, перевелся в полицию. Сыну он готовил непрожитую им самим судьбу блестящего офицера, но Арсений сделал совершенно для родителя неудобный, более того, немыслимый выбор: тоже пошел в полицию.
Бриедис-старший всегда с горечью говорил, мол, в приставы идут только горемыки последние. Но Арсений питал к этой службе лишь восторженные чувства и считал служение справедливости делом самым почетным.
Он явился в кабинет отца, в котором бывал весьма редко, и выложил все как на духу про кровосмесительный брак Даниловых. Начальник полиции взорвался негодованием, смахнул со стола кофейную чашку и сахарницу и отделал сына латунным подносом.
– Сколько тебе было говорено не лезть в это дело с Даниловыми! – лупил по плечам и спине непослушного сына Бриедис-старший, а тот не смел поднять руки, чтобы уйти от латунного подноса, и стоял руки по швам, терпя удары. – Позабыто все, быльем поросло, и на то веская причина. Не твоего ума все это, не ясно говорю?
Отгремев, отшумев, он отбросил со звоном поднос, отряхнул руки и опустился за казенный стол. Тяжело дыша, уперся увесистыми кулаками в подлокотники кресла и молчал, будто в раздумьях, как еще наказать негодника. Латунный поднос, погнутый в пяти местах, мягко покачивался и скрипел на столешнице, и звук этот создавал странный дуэт тяжелому дыханию начальника.
– Ты как это понял? – наконец спросил он. – По отметинам чернильных букв на других страницах в церковной книге?
В его словах звучало плохо прикрытое восхищение, и Арсений смог в душе с облегчением вздохнуть. Отгремев яростью, Эдгар Кристапович успокоился и готов был говорить. Но, по-прежнему не смея шевельнуться, Бриедис-младший продолжал стоять против стола с опущенной головой и лишь коротко кивнул, когда начальник повторил вопрос. Нигде он не терпел такого страха и унижения, как в этом кабинете в присутствии отца, ставшего его начальством, не мог и вздохнуть, слова молвить, не говоря о том, чтобы потереть ушибленное плечо и прикрыть оторванный воротничок мундира. Латунный поднос оказался довольно увесистым. А воротничок придется штопать самому.
– Григорий живет с мыслью, что ему двадцать три, он еще, в сущности, ребенок, – сквозь зубы выдавил Арсений, продолжая смотреть в ковер под ногами. – Неужели полиция позволяет такое гнусное вранье?
– А я говорил тебе не ходить в полицию, – сделал язвительное лицо Бриедис-старший, – место это именно что гнусное, и много здесь собралось гадкого, и за век не разгрести. Не слушал меня? Получай. Будешь жить с этим и со многим другим, не менее гнусным, и держать язык за зубами, пока я зубы твои вот этим самым кулаком, – Эдгар Кристапович поднял руку и страшно пригрозил ею, – не повышибал.
Упершись в подлокотники, он замолчал, глядя в сторону и громко сопя.
– Дело это – очень давнее, грязное, отвратное, – глухим голосом заговорил он, глядя не на сына, а куда-то в сторону. – Марк Данилов оказался последним развратником, его погнали вон из английского колледжа. Он вернулся в Ригу, поселился в родительском поместье, устроил там притон, соблазнил сестру, заставил приходского священника освятить их брак в церкви, сыграл на том, что Ева была на сносях. Потом родились Григорий и Ева. Когда родители хватились, оказалось поздно, вот-вот поползли бы слухи. Григория они взяли себе, а Еву забрал на воспитание друг семьи. Детям даты рождения нарочно изменили, чтобы потом не выяснилось, что они рождены были в кровосмесительном браке, чтобы судьбы им не сломать. Еве вычли четыре года, она росла хилой девочкой, поместья никогда не покидала, никто не заметил. А Грише приплюсовали шесть. Это уже было трудней скрыть, пришлось выдумать синдром Лорена, даже и не знаю, есть ли такой в медицинской науке. Но именно в 1876-м Даниловы какой-то круиз совершали, выбор дат был невелик. Мол, тогда-то Гриша и родился, на корабле, в океане, черт знает, чего они там напридумали. А почему с рождения его никто не видел – так это оттого, что его до девятилетнего возраста в Швейцарии лечили от выдуманного этого синдрома отсталости. В Швейцарии они там как свои уже стали, какую-то клинику облюбовали, в которой успели похоронить первенца. Никто особенно с расспросами никогда не лез, дело деликатное – коли дети убогие рождаются, такое лучше не замечать.
Сам губернатор, покойный Зиновьев, споспешествовал тому, чтобы упоминание о страшном позоре нигде не значилось. И церковную книгу лично я сам подчищал. Ишь, он по чернильным отметинам догадался, тоже мне, Пинкертон! Даниловы держали большие капиталы, имели родственные связи с губернатором Зиновьевым, было б страшным позором, если бы такая чудовищная история вылезла на свет божий. Поэтому богом тебя заклинаю, хоть в этом меня послушай! Не вороши прошлое. А Григорию придется остаться в неведении. Таков его крест. Оно лучше – жить изгнанником, чудаком, чем знать, что ты плод такого греха.
– Когда-нибудь все всплывет, – так же сквозь зубы и не отрывая взгляда от замысловатого рисунка ковра, который и ныне предмет его кошмарных сновидений, ответил Арсений.
– И пусть. Но не твоими стараниями. А теперь убирайся. И чтоб больше я не слышал, что ты роешься в грязном белье этой семьи.
– А что с лепрой? – воскликнул Арсений, подняв голову, ибо чувствовал, что натерпелся страху, но все зря. Так и уйдет, не добившись для Данилова никакого послабления в жизни, никакой помощи от полиции, представителем которой являлся, а значит, был ответственен за его горе. – Марк был болен лепрой, его не могли взять в армию!
Но вольность сына стала лишь катализатором очередной взрывной реакции отца. Бриедис-старший побагровел, как красная кровяная соль, и медленно стал подниматься, вырастая над казенным столом и хватаясь за латунный поднос.
– Вон! – заорал он.
Арсений резко надел фуражку, взял под козырек и с поджатыми губами вышел. Хотел дверью хлопнуть, но в последнюю секунду передумал, довольно было и того, что рукой вскинул без должного уважения в лице.
Некоторое время Арсений и вправду следовал совету отца, совершенно не зная, что предпринять и сердцем мучаясь за Данилова, но случилась странная история с убийством учительницы, служившей с ним в одной гимназии, а следом произошла кража отцовского револьвера и внезапное его обнаружение в портфеле Григория Львовича.
Бриедис не успел связать одно с другим и поразмыслить о связи этих событий, вернувших ему карт-бланш в расследовании дела Даниловых, как вдруг добавилось третье – во всем этом оказалась замешана Соня.
Слушая яростную тираду Данилова, прежде никогда не выходившего из себя, никогда с такой страстностью не нападавшего на людей, Бриедис впал в раздумья и даже не стал мешать тому отчитывать Соню, которая, скорее всего, опять попала в историю, как это ей было свойственно прежде, а гнев учителя имел вполне веские основания.
Все два года, что Арсений прожил в казенной квартире над полицейским участком, он ни разу не зашел в магазин Каплана, кроме того случая, связанного с убийством учительницы живописи. К несчастью, отец ему запретил и это: думать о женитьбе на дочке книготорговца. Эдгар Кристапович открыто заявил нерадивому сыну, что не желает Сонечке судьбы супруги полицейского-горемыки и неудачника.
