Гурко прощал ее связи и с теми, и этими, простил бы еще тысячу измен, но не с Бриедисом. Его Гурко между собой и нею потерпеть не мог. Это он погубил Милу! Он, с презрением отвергший ее чувства. Он, оставивший переданный ею билет в ящике стола, будто совершенно никчемную безделицу. Такие люди, вечно парящие где-то выше людских голов на облаках чувств обостренной справедливости, праведности, долга и чести, вечно кидающиеся грудью на воображаемого врага, не замечали обыкновенных людей вокруг себя, видя все в каком-то сказочном сиянии и себя в его центре.
– «Дорогому М.», – тихо проронил Арсений. – Значит, она обращалась к вам? Вы ее любили?
Гурко и головы не поднял на ищейку, сумевшего нарыть откуда-то тот рисунок Камиллы. Тогда в квартире, перебирая ее вещи, он понял, что не станет ничего прятать. Никаких очевидных доказательств они не оставили. Камилла часто писала грифелем образ Ворона, деля свое сердце меж теми, кто носил маску. Михаил Ярославович сам не знал, к кому она обращалась, но предпочитал верить, что «М.» – это Михаил.
– Да, любил.
– Зачем же тогда?.. – Голос Арсения опять взлетел и сорвался. Он встал: – Я вынужден вас арестовать, Михаил Ярославович.
– Ну, дорогой, прежде вам придется предоставить какие-нибудь доказательства моей вины.
Вместо слов Арсений вынул из-за пазухи несколько фотокарточек и бросил их на стол в сторону помощника.
– Уже успели изготовить позитивы? – Рот Гурко раскрылся в плотоядной улыбке. Он прекрасно видел евреечку из книжного и сына Марка, делавших вид, что работают с пейзажем. – Но вам, наверное, папенька ваш не сказал, что с 1885 года, аккурат как Марк Львович отправился в Болгарию, а точнее, в лепрозорий, я курирую Синие сосны, слежу за безопасностью их обитателей, чтобы «этот монстр» не явился вновь и не побеспокоил англичанина, отхватившего вместе с женушкой богатую усадьбу, две фабрики и пивной завод. Эти фотографии выставят вас посмешищем перед всем полицейским управлением. А ваш папенька будет хохотать громче всех. Что-нибудь еще?
Арсений сидел прямой как кол, слова Гурко растравляли рану, нанесенную отцовским безразличием, но Гурко не был удовлетворен, он хотел ранить Бриедиса еще больней.
– А что до недоноска Даниловых, то здесь вам мат, сударь, вы же не потащите в суд свою гимназистку, так отчаянно рвущуюся в дознаватели, чтобы свидетельствовать против меня. Тогда ей придется признаться, где она провела вечер четверга 23 мая. А провела она его в доме учителя истории. О ней и так уже судачат немало, незачем опускать милую жидовочку еще ниже, коли хотите ее в жены.
Слова попали в цель. Гурко произнес это «жидовочка» с особым смаком. Бриедис был до примитивного предсказуем, он тотчас вскочил, выхватив «смит-вессон» из кобуры. Гурко перевел безразличный, смеющийся взгляд на дуло знакомого револьвера. И поднялся:
– Ну что, сударь, я надеюсь, он заряжен. Стреляйте.
– Вы арестованы.
Гурко залился смехом, Арсений выскочил из-за стола, опрокинув стул, и бросился на помощника.
Все случилось очень быстро. Арсений не взводил курка, он не стал бы стрелять в Гурко, даже если бы ему самому угрожали смертью. Гурко знал это трусливое в нем благородство, смело кинулся навстречу и отбил револьвер. Они схватились на полу, упали, покатились, несколько секунд один не мог одолеть другого. Бриедис сжал горло Гурко. Тот клонил его на бок, потом пола халата от движения раскрылась и упала на лицо пристава. Этого оказалось достаточно, чтобы Гурко смог дотянуться до «смит-вессона» и размозжить им висок пристава.
Удар вышел крепким, брызнула кровь, но Арсений не потерял сознания, чуть завалился на бок и уже поднимался на колени, когда ручка «смит-вессона» сшибла его с ног во второй раз. Штабс-ротмистр поспешно выдернул из халата пояс и скрутил им локти Бриедиса за спиной. А потом, зло схватившись за волосы на затылке, крепко приложил его головой о деревянные доски паркета. Но, ударив раз, он вдруг озверел и не смог остановиться. Бил со всей дури, позабыв, что не собирается убивать мальчишку, но злоба и ревность на мгновение омрачили рассудок. Гурко успокоился лишь тогда, когда из-под черных волос латыша потекли ручьи крови, багряные, как пролитый лакрима-кристи, а паркетный пол дал несколько трещин.
Глаза Арсения не сомкнулись, но он не шевелился, мокрой от крови щекой прижимаясь к доскам пола, продолжал гипнотизировать штабс-ротмистра остекленевшим взглядом мертвеца.
Отрывисто и сипло высвистывая выдохи, Гурко замер, прислушиваясь, дышит ли Бриедис; убедившись, что дышит, сел обратно в кресло. «Смит-вессон» все еще был в его руке. Опустив локоть на подлокотник, он устало подпер висок.
– С кем хотел состязаться, желторотый.
Они долго смотрели друг на друга. Взгляд Арсения стал тускнеть и сползал все ниже, к ногам Гурко. Полы халата помощника были распахнуты, он сидел в исподнем, и пристав увидел язвы. Глаза его ожили, сам он дернулся, точно от тока.
– Что? Противно, да? Это проказа, – облизнулся Гурко, как большой уличный облезлый кот, одолевший мышь.
Он сполз с кресла и подсел близко к Арсению, потянулся пальцами к натекшей до приличных размеров луже на полу, провел ими, размазывая по доскам кровь, поднес ладонь к шее, на которой тоже зияли язвы, и с наслаждением приложил руку к коже, будто исцеляющую мазь.
– Это не сработает, – просипел Арсений. – Эта чушь не вылечит тебя…
– Почем тебе знать, ты что же, доктор?
Арсений, тяжело дыша, задвигался, пытаясь встать.
– Противно? Противно и страшно?
Гурко отошел, продолжая отдыхиваться и втирать кровь в шею, с наслаждением слушая, как Бриедис стонет, пытаясь согнуться и удержать себя на коленях.
– Но ты счастливый человек, Арсений, тебе никогда не узнать, что такое гнить живьем. Тебе неведомо это тягостное осознание скоротечности дней, неведомо быстрое угасание жизни в жилах, ты не терял чувствительности в руках и ногах. Я могу размозжить свой кулак, – он приподнял руку с револьвером, – о твою девичью мордашку и совершенно не почувствовать боли.
Гурко с наслаждением опустился в кресло, наблюдая лицо пристава, искаженное неприязнью и болью.
– Такие чистоплюи, как ты, не способны понять прокаженного, – бросил он.
– Вам нужно в лечебницу, – подал голос пристав.
– Меня выплюнут из общества, как это стало с Марком, как только я приду просить помощи. Приду с мольбой, а меня отправят в лепрозорий. Данилова отвергла его собственная мать, семья заточила его в тысячах верст от дома. Бросили, а сами жили дальше как ни в чем не бывало.
Гурко, нагнувшись, поднял фотокарточку Камиллы и выпавший из кармана Бриедиса ее рисунок Ворона и долго сожалеюще смотрел то на нее, то на изображение маски, в которую она была влюблена. С болью в сердце понимая, что, кажется, ей было все равно, кто был под ней. Гонялась художница только за обликом…
– Твои увивания за гимназисткой – это не чувство, это желание заиметь собаку на привязи. Ты – молокосос, ничего не смыслящий в любви, а все туда же! Истинное чувство – это найти в себе волю давать свободу сердца и ума возлюбленному существу, так-то, Арсений. И уметь поступиться приличиями ради него.
