– С четырнадцати лет на летних каникулах, когда все ехали на Взморье плескаться и отдыхать, я вместе с папенькой отрабатывала два месяца в Городской больнице. Он – внештатным ординатором, я – сестрой милосердия. И действительно, провела, благодаря тому что папенька не воспрещал, а потворствовал моим интересам, шестьдесят девять вскрытий, а некоторые и с согласия Валерьяна Сергеевича. Семидесятой в моем списке должна была стать Камилла Ипполитовна, но выпускные экзамены заняли много времени. Я и вас, Григорий Львович, готова была препарировать, если бы с вами случилось несчастье. Вы тогда в классе так натурально поднесли револьвер к голове, я невольно допустила мысль: сейчас стрельнет, и я смогу понять, в чем секрет его карликовости. Но карликовости у вас нет, и теперь вы не представляете для меня никакого научного интереса. А ведь можно было догадаться и без вскрытия! Например, у вас был неустойчивый голос, какой бывает у мальчишек в период взросления. Сколько вам было, когда вы первый раз появились у нас в гимназии? Семнадцать? Ваш голос иногда срывался на писк, поэтому вы избегали с нами браниться.
Она говорила, а Бриедис, от лекарства преобразившийся, оживший, уже смотрел не в окно, а на нее. Его взгляд потеплел, лицо разгладилось, и он не мог оторвать от нее изумленных глаз. Кажется, немецкое лекарство подействовало несколько странно, зрачки расширились, щеки порозовели, он так внимательно слушал, будто впервые слышал человеческую речь, совершенно позабыв, что дуется. Порой, конечно, он ловил себя на мысли, что забылся, выпрямлялся, надевал отстраненное выражение на лицо, делал вид, что держит себя в руках, но через минуту вновь улыбался опьяненной, довольной улыбкой.
– Вы готовы работать, господин полицейский? – спросила Даша, видя, что тот не способен дать иного ответа, кроме утвердительного.
– Могу я осведомиться, что вам известно о деле, над которым мы сейчас работаем? – безо всяких экивоков ответил вопросом на вопрос Бриедис, решив тотчас перейти к действиям. Фройлен Франкенштейн, как ее назвал растерявшийся Данилов, все еще в душе бывшая гимназистка, принялась перечислять сведения таким же манером, как если бы отвечала факты биографии Александра Македонского или Юлия Цезаря у доски. И Гриша, увидев сквозь образ Паллады прежнюю Дашу, вздохнул с облегчением. Но ему совершенно не нравился блеск в глазах пристава, ставший каким-то неестественно бесовским, бегающим и напряженным. Гриша перекинулся взглядом с Соней, та чуть наклонилась к его уху и шепнула:
– К моменту прибытия поезда он придет в себя. Это план Даши.
– Что такое Heroin? – так же шепотом спросил Гриша не без опасения в голосе.
– Ой, ей лучше знать, какой-то новомодный медикамент, но она больше одного глотка обещала не давать. – Хоть Соня и пыталась выглядеть беспечной, Гриша все же усмотрел в радужках ее глаз тревогу.
Пока Соня с Даниловым перешептывались, Бриедис и Даша вовсю обсуждали детали дела.
– … Соня пряталась под лестницей, – говорила с серьезным видом Финкельштейн, – она мне об этом рассказывала, да, Сонечка? Значит, в то время ваш злодейски настроенный помощник явился убивать нашего учителя истории? Все-таки как же Камилла успела передать револьвер?
– Нет, Камилла Ипполитовна передала ему лишь то, что Соня написала в своем дневнике, – отвечал пристав, с легкостью обсуждая тайны полицейского дела с новой знакомой так, будто сидел за чашкой чая в ее гостиной, – про ликвор Данилова и мой револьвер. А Гурко залез в мой сейф. Все-таки какое облегчение, что эти два предмета – голова Данилова и дуло «смит-вессона» – так и не повстречались.
Оба весело расхохотались. Такое явление, как смеющийся Бриедис, Данилов вообще видел впервые.
Вошел кондуктор, Гриша подал свой билет и билет Арсения, поскольку тот, не отрываясь, продолжал смотреть на Дашу и говорить с ней, прихода железнодорожного служащего он не заметил вовсе.
Поезд сделал остановку в Рингмундгофе, Бриедис поднялся, внезапно ощутив приступ какой-то неестественной подвижности, отправился дышать воздухом, Даша последовала за ним, сделав за спиной обеспокоенной Соне знак, что все идет по плану.
Когда они ушли, Каплан внезапно скривилась, будто долго терпела зубную боль, спрятала лицо в ладонях и, чего Данилов совершенно не ожидал, простонала:
– Я поступила дурно, явившись сюда и приведя Дашу. Я не могу быть, как она… она такая прямо взрослая!
Потом зло раскрыла ридикюль, принявшись что-то искать.
– А на самом деле она просто… ужасно невоспитанная, ее папенька избаловал, а маменьки, которая бы не позволила ей стать вот такой командиршей, у нее нет. Теперь что вышло? Сеня от нее влюбленных глаз не отводит. Что собачонка смотрит. А как они беседуют! Сеня со мной так никогда не разговаривает, вечно отталкивает… – Соня не выдержала и громко разрыдалась в платок.
Данилов, пребывая в изумлении, на минуту растерялся, но все же скоро сообразил осторожно погладить ее по плечу.
– Не плачьте, Соня, ведь вы сами сказали, что к приезду это у него пройдет. Пройдет, конечно! У него смотрите что с глазами делается, я его таким никогда не видел. Ведь почему он с вами не говорит? Потому что не может! Голову теряет. Влюблен до умопомрачения, – утешал Данилов. – А ваше упрямое желание принять участие в этом опасном деле делает его самым несчастным человеком на свете. Видели бы вы его лицо, когда сегодня убежали к Бастионной горке. Он так страдал.
– Правда? – возя платком под мокрым носом, спросила Соня.
– Истинная правда. И скорее вытирайте ваши слезы, не нужно раскисать, когда одержали первую победу. Да и Синие сосны уже через станцию.
Когда вся компания спустилась на перрон железнодорожной станции Кокенгаузен, последний луч света блеснул на далекой макушке холма Гайзиньш и исчез, погрузив все кругом в сумерки.
Четыре замерших фигуры стояли у края перрона, с тревогой вглядываясь в неподвижную темную глушь и не делая ни шага от теплого и уютного вагона, в купе которого было тихо и безопасно. Ветер налетал порывами – холодный, неприятный, приносил запах тины с реки, из леса доносились крики одиноких ночных птиц. Глухим и надрывным отзвуком долетал вместе с ветром перезвон колоколов с церкви Св. Петра и Павла. Соня потянулась было к локтю Арсения, но вовремя себя остановила. Данилов заметил это и подал ей руку.
В это мгновение на станции по одному стали зажигать фонари. Здесь еще не провели электричества, по старинке светили газом. Неспешный фонарщик со стремянкой обошел все четыре фонаря, засветив их. Навстречу прибывшим вышел железнодорожный работник, за ним – три урядника в летних кителях.
– Вы участковый пристав из Риги? – спросил по-русски один из них, обращаясь к Бриедису. Тот вышел на шаг вперед, верно, уже начиная приходить в себя после странного Дашиного лекарства, и представился.
– Из поместья Синие сосны вчера прибыл неизвестный с ножевым ранением. Умер, ничего не успев сообщить.
У урядников нашелся фонарь, они были вооружены берданками и выглядели крепкими, бравыми парнями. Оглядели недоверчиво двух дам, однако, ничего не сказав, предложили идти.
