Пленник тихо простонал: этот вопрос был ему задан десятки раз.
– Вы не можете меня держать так, в таком виде, – слабым голосом человека, который терял последние силы, взмолился Тобин. – Я ничего не сделал, я провел в заточении пять лет… ничего не знаю. Где моя дочь? Почему вы не скажете мне, где она?
– Вас держат в больнице, не в тюрьме. – Бриедис уселся на стуле удобней. Этот допрос заставил и его порядком подустать, но человеку, сидящему напротив, слабость показывать было нельзя. Он должен признаться в своих преступлениях. Он, не Марк Данилов. Исидор Тобин! И Бриедис готов был пойти на все, чтобы справедливость восторжествовала.
– А ремни – элемент безопасности. У нас нет лепрозорного отделения, поэтому приходится выкручиваться. Простите нас и будьте терпеливы. Но прежде нужно прояснить некоторые детали. Ваш дом покинул человек с ножевым ранением, мы не можем оставить этот факт без внимания и хотели бы получить объяснения.
– Я уже ведь рассказал все! – Тобин уронил голову на грудь и стиснул зубы, чтобы не разрыдаться.
Если у Гурко была лишь пара-тройка язв, если лицо Марка было только тронуто проказой, то Тобин представлял собой настоящую клиническую картину из учебника, который Бриедису принесла показать Даша. Вместо головы у Тобина была морда полульва, полумедведя, – настоящий монстр. Рот искажен, уголки его провалились, над полусгнившим носом и под глазами появился грубый изогнутый нарост, седые клочки волос прикрывали отсутствие ушей. Он осознавал свое уродство и все время отводил лицо в сторону, но руки, пальцы которых превратились в короткие обрубки, привязанные к кровати, не давали спрятаться. Было в этих дрожащих ужимках столько страдания, столько душевных мук, что пристав дал себе слово оставить Тобина в покое, если до конца недели он не даст хоть одного повода подкрепить подозрения в свою сторону.
Было совершенно очевидно, что человек столь болен, что ему неподвластны ни убийства, ни любовь учительницы живописи, ни преданность Гурко. Если в день, когда Тобин был найден в подвале Синих сосен, Бриедис выразил сомнение в легенде, разыгранной им, тщательно подготовленной для непременно явившихся бы в поместье полицейских чиновников, то нынче его сердце разрывалось от жалости и сожаления. И мысль, что он обманулся, следуя за версией, которая с самого начала казалась самой очевидной – версией преступности Тобина, – посещала его все чаще.
– Откуда вы? – упорно продолжал пристав свой жестокий допрос.
– Из Уилтшира, родился в 1856 году, рано осиротел, работал помощником библиотекаря, отдав десять лет жизни своему делу. Я бывал в компании бывшего учителя из Мертона, оксфордского колледжа, на своей квартире он устраивал студенческие вечера, чтения. Там я познакомился с Марком Даниловым. Когда его отчислили, он предложил мне поехать в Россию. Я был беден и принял его приглашение.
Бриедис слушал вполуха, ибо эту речь Тобин произнес уже в десятый раз. Пристав прокручивал в голове кадры того дня.
После осмотра Евы, на теле которой, кроме следов истощения и множества проколов на месте сгибов локтей и под коленями, на шее, не было найдено ничего, подтверждающего проказу, они спустились в подвал, следуя по отметинам крови, разлитой на манер протянутых нитей из клубка Ариадны или подобно следам хлебных крошек из сказки «Гензель и Гретель». Уже тогда пристав предположил, что это начало спектакля. Дом был вычищен с завидным тщанием, и не убрать кровь – большой вопрос слугам.
– Но ведь они бежали, – возразила тогда Соня. – Бежали, как только увидели в предсмертной агонии Марка Данилова. Своего… угнетателя и тирана. Тотчас бежали, спасаясь.
Хорошо, пусть так.
Лестница, ведущая в подвал, была вся залита кровью. Ее было больше, чем мог вместить в себя человек, проживший после ранения еще три часа как минимум. Одетый в тугой жилет и тугое пальто, Марк преодолел несколько верст пешком. Его одежда, особенно узкое пальто, была своего рода крепкой окклюзионной повязкой – как назвала ее Даша. Это не дало крови литься с таким изобилием.
Двое урядников, боясь заблудиться, ждали Бриедиса. Приставу предстояло спуститься в ад. Если бы не заверение Гриши, что он выучил наизусть каждый здешний угол, в эти катакомбы никто бы лезть не рискнул. Как оказалось, книжный червь Данилов, прежде изучивший планировку тюрем Кокенгаузена в музее (на фундаменте их был выстроен отчасти особняк), прекрасно ориентировался в подземелье. Он сам вызвался идти в авангарде. Протиснувшись сквозь узкие коридорчики, спустившись тесными лестницами, они пришли к распахнутой окованной дубовой двери, за которой обнаружили закуток. Здесь в стену были вделаны кольца. Старинные, страшные, как проклятье, с болтами. Данилов уверял, что им, как и дверям, по меньшей мере лет шестьсот, но железо их было крепко, затворы могли удержать любого, даже очень сильного пленника.
Под кольцами лежала недвижимая гора лохмотьев, на нее и внимания поначалу не обратили. Если бы Даша страшным голосом не принялась кричать, чтобы никто его не трогал, Бриедис отдавил бы пленнику руку.
Она надела перчатки и замотала лицо шифоновым шарфиком, как делала в спальне девочки. Собралась с силами и перевернула тело на спину. Все увидели неизвестного, одетого в старую истрепанную сорочку, каких не шили уже лет десять, в подобие брюк, некогда составляющих, может, тройку, может, двойку, в общем, приличный костюм, и с нелепой маской птицы, натянутой на голову как шлем или глубокая шапка. Из-под маски птицы выбивались длинные пряди седых волос и такой же длинной седой бороды. Нелепой она казалась потому, что сидела криво, клюв съехал вбок, и совершенно не скрывала большую часть лица. Будто тот, кто надевал ее, торопился.
– Тот, кто надел ему эту маску, – обреченно сказал Данилов, и все знали, что он имел в виду своего отца, – спешил отчаянно, его руки тряслись. Смотрите, на одежде этого человека тоже пятна крови.
– Его рука порезана, – обратил внимание Бриедис, когда Даша стала приподнимать рукава сорочки неизвестного, а потом и закатывать штанины.
– Этот точно с лепрой, – прогундосила она из-под своего импровизированного бурнуса. – Я даже боюсь снимать с него маску, уже видно изуродованный подбородок.
Но сняла. Бриедис, восхищенный бесстрашием Даши, замер, глядя на нее, но потом перевел взгляд на лицо неизвестного.
– Это тоже маска? – наивно вскричал он. – Это папье-маше!
– Арсений Эдгарович, – прискорбно ответила Финкельштейн, поднимаясь во весь свой невысокий рост с гордой осанкой, – это не папье-маше, а лепра, как по учебнику. Я вам покажу, прибудем в город, у меня много медицинских книжек с прелюбопытными картинками, листая которые удивляешься, что это омерзительно-страшное, пугающее – тоже жизнь, тоже имеет место на земле и, возможно, ходит где-то рядом. Посмотрите на его пальцы: болезнь съела дистальные фаланги.
Она приблизила к распухшим губам и носу свой портсигар, отполированное серебро тотчас покрылось испариной.
Следом страшная львиная маска оскалила зубы. Соня с визгом прижалась к Данилову, один из урядников вскинул на монстра берданку, Бриедис рукой полез за пояс, нащупав револьвер.
