– Не знаю, начала бы писать книгу. Описала бы всю свою жизнь, как в гимназии училась, про вас написала бы… только хорошее. Но на все это вечно нет времени. Столько уроков на дом задавали! Вот вы, Григорий Львович, загружали нас больше всех. И письменную работу, и на вопросы знать ответы, и еще документы заставляли учить наизусть. Скажите хоть теперь, зачем нам было знать «Салическую правду»
[9] наизусть?
– Ну простите… – Данилов опустил голову, пытаясь скрыть улыбку. – Я специально, я был злой раньше. Я был злой и одинокий. И мне казалось – что еще можно делать после уроков и по ночам, если не учебную работу? Спать, что ли? Это невиданная роскошь. Я, когда учился в гимназии, не спал почти.
– А вы бы что сделали, оказавшись здесь пленником? – спросила Соня, разулыбавшись на такую забавную откровенность.
– Я бы тоже постарался начать вести дневник.
– А где бы бумагу брали?
– Вот в этом вопрос.
– Но допустим, она у пленника была, кто-нибудь из слуг сжалился и принес. Чем бы он писал? Молоком, как Ева? Здесь не топили, чтобы раздобыть уголек. Чернила ему бы вряд ли принесли. И они имеют свойство быстро заканчиваться.
– Вы тоже верите, что пленником был мой отец?
– Верю. Женское сердце никогда не ошибается. Я больше скажу… я чувствую душу, витающую здесь сейчас, – душу Марка Львовича. До сих пор стоит перед глазами его открытое, светлое… мертвое лицо. Там, в морге… Нет, с таким лицом человек не мог быть негодяем.
– Спасибо, Соня. – Данилов опустил голову и опять принялся за прутик. Соне показалось, что у него блеснули влагой глаза.
– Бумагу можно сворачивать в трубочку, – сказала она быстро, чтобы Гриша перестал думать о покойном, а вновь переключился на поиски. Соня замечала, как преображался тот, когда принимал участие в исследовательской кампании, рассказывал о раскопках в этих местах, о Тевтонском ордене, о правящих архиепископах, и как бледнел и падал духом, когда приходилось вспоминать о своем семейном болоте.
– Я бы делала крохотные записи и рассовывала их повсюду в этих камнях. – Она поднялась, подхватила фонарь. – Идемте! Давайте сыщем что-нибудь, прощупаем камни, пока нет этих двух умников.
Гриша улыбнулся.
– Да, – потер глаза и тоже поднялся. – Давайте! Вот они удивятся.
Пользуясь стремянкой, они стали прощупывать каждый шов в каменной кладке, расшатывать камни и пробовать их на прочность. Они поднимались до самого верха, спускались к полу и за час ощупали только одну стену – ту, в которой были вделаны кольца.
– Знаете, Гриша, мы напрасно пользуемся стремянкой и ищем наверху.
– Почему?
– Потому что пленник не имел стремянки. И не стал бы прятать что-то выше своей головы. А ваш отец ростом был с вас, поэтому… – она встала спиной к стене и подняла руку, сделав метку, – искать следует вот до сих пор. Так мы сбережем время.
Данилов потер висок, размазывая по нему грязь.
За следующий час они обследовали всю камеру. И Соня, занятая поисками, но умом витающая где-то с Арсением, уже успела напредставлять себе, что наверху между ее подругой и им происходит нечто катастрофическое. Она обшаривала швы, давя боль и слезы, порой силой возвращая мысли к поискам. В конце концов, приказав себе не думать о приставе, подхватила фонарь и перешла в следующий закуток без двери, но с широким проемом.
И искатели наконец были вознаграждены. Один из камней у пола имел скол и крупную, со сливу, дыру. Посветив в нее, ни Соня, ни Данилов ничего не увидели, как не увидели прежде, когда натыкались на этот скол.
– Но там что-то должно быть! – злилась Соня.
Данилов разглаживал поверхность камня, пробовал пальцами сковырнуть намертво засохший раствор, но вдруг его рука замерла, и он уставился на камень.
– Соня, посветите лучше.
Оба они склонились над маленьким прямоугольником у самого пола, соприкасаясь лбами и ощущая дыхание друг друга.
На кирпиче в углу острым предметом были нацарапаны три буквы.
– len, – прочла Соня. – Это какое-то шведское слово?
– Нет, такого слова в шведском нет.
– Вы знаете шведский? – скривилась Соня.
– Ja, jag kan svenska, – тотчас отозвался Гриша. – И еще английский, французский, итальянский, немецкий с детства. В Москве доучил греческий и латынь. Я же рассказывал, у меня была гувернантка шведка.
– Ваш рассказ был полон и других более интересных деталей, благодаря коим мы сейчас здесь, в сыром подвале, пытаемся выкорчевать этот камень.
– Надо его вытащить. Но сами мы не справимся.
За этим занятием их и застали отдохнувшие, с вымытыми лицами и чистыми руками Арсений и Даша.
Узнав о новом ориентире в поисках, пристав вернулся наверх за инструментами. С помощью молотка и тесала они раскрошили верхний край камня, сумев расширить уже бывшее там отверстие. В целой груде каменных крошек лежали свернутые в трубочку пожелтевшие листы, вырванные из тетради.
– Соня! – вытягивая их из углубления в стене, восторженно вскричал Данилов. – Вы угадали! Они сложены в трубочку, как вы и сказали. Просто чудо!
Трясущимися руками Гриша развернул свиток. Остальные обступили его: Арсений с фонарем в руках и Даша по бокам, Соня смотрела на лист, расположенный к ней вверх тормашками.
– Это дневник, это дневник, написанный… – едва дыша, продолжал восторгаться Гриша, – как бортовой журнал капитана корабля.
– Как журнал капитана Гранта, – подхватила Соня.
– Совсем как капитана Гранта. Он писал карандашом, и записи сделаны совсем недавно, буквы четкие.
– «24 дек. 1900 г., – прочел Арсений. – Сегодня Сочельник, но наверху опять тишина. Бывало, Ева спускалась в Сочельник. Но когда же это было? Так давно, что и не упомнишь. Если бы не мои записи, то я бы не знал, который Сочельник я провел здесь. Я забываю ее лицо…»
– Стойте. – Данилов сделал шаг назад, схватился за горло и стал дышать так тяжело, что всем показалась, что на листах был яд, который он вдохнул, и теперь умирает. – Я не могу это читать.
– Гриша, но мы только нашли, – расстроенно вознегодовал пристав.
– Я не могу. Я пойду наверх… я п-пойду п-посижу с Капланом, а потом вы мне расскажете, что тут…
– Гриша, – Арсений стиснул его локоть, – трусливое бегство – дурное решение. Крепитесь.
Они минуту смотрели друг на друга, как травленый зверь и заклинатель. И Гриша сдался.
Они сели в круг прямо на полу, кто на коленях, кто по-турецки, два фонаря поставили по обе стороны от Арсения. И он продолжил:
– «31 дек. 1900 г. Обо мне забыли. Завтра наступает Новый год. А ко мне никто не спускался уже неделю.
