Иные дни бегут, сливаясь в недели и месяцы, и я их не замечаю. Но сегодняшние сутки тянулись, как целый год. До сих пор лицо пылает и дрожат руки от вчерашнего.
17 мар. 1891 г. Эта зима прошла быстро. Если бы не Тобин, то мне пришлось бы вновь мерзнуть.
18 сент. Я спрашиваю себя, зачем я здесь? Чего я жду? Я совсем позабыл о Еве, прошла годовщина ее смерти, а я только вспомнил. Мы говорили о моей свободе, обсуждая преимущества затворничества. Тобин слушал мои откровения, вдруг встал и распахнул двери темницы. Он тенью отступил от порога и опустил голову. «Ты волен идти», – сколько горечи было в его словах! Я запишу их все, ибо в память врезалось каждое слово кровавым росчерком. Тот, кто найдет эти бумаги, он должен знать этого человека, ибо, прежде чем судить, нужно знать все. «Ты волен идти, – сказал он, – и если ты можешь простить мне эти семь отнятых лет, прости, я… Я отнял жизнь твоей сестры из ревности! Я чудовище… я наказан вполне и несу свой крест с детства. Но эти семь лет были лучшими в моей жизни, хоть я и удерживал тебя рядом силой, не понимая, что этим причиняю страдания, они были лучшими, ради них стоило родиться на свалке и пронести проказу через всю жизнь. Эти семь лет впервые в жизни я не был одинок. Прости мне мою слабость, прости, что я не смог найти лучшую причину удержать тебя, чем эти замок и дверь. Отчаяние – плохой советчик. Прости мне мою любовь. И иди уже, убирайся! Оставь меня здесь, приведи полицию, хоть всю армию города. Пусть меня судят».
Таковы были его слова.
Я остался. Я остался, поняв, что не хочу его смерти, не хочу видеть мир иным. Для меня мир заключается в стенах этого подвала, в этом ворохе одеял, хранящих тепло наших тел, в звуках наших голосов, гулко отражающихся от тысячелетней кладки. Я устыдился мысли, что под матрацем храню огрызок карандаша, а под кроватью чашу с раствором из супа и песка, которым закладываю трещины меж камней. Устыдился своей от него тайны.
Я бросился ему в ноги, целовал его ладони, изуродованные язвами, рыдал, не в силах произнести внятно и слова.
15 дек. Сегодня мне спустили лохань и несколько ведер горячей воды. Я так долго не мылся, что моя кожа зудит, огрубела и стала покрываться волдырями, которые так основательно въелись, что их свести можно разве что вместе с кожей.
18 декабря 1891 года. Можно отвести эту дату на мой могильный камень. Сегодня день моей окончательной погибели. Эти волдыри – лепра. Тобин клял себя и ненавидел. Он стенал как раненый зверь, пытаясь разодрать себе запястья ногтями. На него было жалко смотреть, он был огорчен еще больше, чем я. А мне сделалось вдруг совершенно все равно. Теперь мне уже никогда отсюда не выйти. Разве только в лепрозорий. Я насилу удержал его от попытки вскрыть себе вены и сам позвал слуг. Те спустились и, обессиленного и плачущего, вынесли его. А я стоял на пороге своей тюрьмы, глядя в пустоту перед собой, а потом тихо притворил дверь и вернулся к своим одеялам».
Данилов отставил рукопись. Он сжимал кулаки, глядя перед собой, в глазах стояли слезы ярости и отчаяния.
– Этот человек… – начал он и закашлялся. – Настоящий змий! Он… не Дракула вовсе, он – дьявол. Сущий дьявол! Так его обвел… моего отца. Опутал, околдовал! Он свел его с ума…
– Что ж, теперь мы знаем наверняка, сколько лет потребовалось Тобину, чтобы заразить вашего отца, – проговорила Даша, встав и двинувшись в гостиную за водой. – Интересно, сделал ли он это случайно или же нарочно проводил с ним столько времени, чтобы тот заразился? Лепры можно избежать, даже если болен кто-то из членов семьи, если соблюдать дистанцию. Уверена, больной с детства Тобин это знал.
Огонь негодования вспыхнул в сердце Сони мгновенно, она и опомниться не сумела.
– Уж больно вы, Даша, о лепре много знаете! – сквозь зубы процедила она. Ну как можно было вечно оставаться такой холодной и циничной! Гриша читал дневник своего отца, который, будучи в заточении, потерял сестру, потом стал совершенно терять голову, занемог, а тут она со своими медицинскими комментариями.
– Соня, ваша прямолинейность просто удивительна, – встрял Бриедис.
Соня перевела на него испуганный взгляд, сердце сделало скачок к горлу и упало до желудка. Теперь он будет еще и защищать ее?
– А я-то ждал, когда же наконец Дарья сама нам это объяснит? – закончил свою мысль пристав.
– Что же именно? – Голос Даши дрогнул, и она чуть было не пролила на колени Данилова всю воду. Насилу тот успел подхватить бокал, что она протягивала, и спасти рукописи от водопада сверху.
– Ваши знания о лепре невероятно обширны. Вы знаете все: и как вести осмотр при ней, и что делать, чтобы не подхватить заразу, – говорил Бриедис тоном Дюпена, вещавшего со своего кресла у камина. – А между тем в Городской больнице нет лепрозорного отделения, вы никогда не видели лепру вживую, вы не могли ее видеть. Я осведомлялся у врачей: случаи Тобина, Данилова и Гурко, получается, первые за целое десятилетие в Риге.
Она стояла подле Гриши, и лицо ее медленно становилось белым, черты ожесточились.
Потом она скривилась, опустила голову, закусила губу и присела на софу.
– Я должна была сказать вам… – тихо проговорила она. И Соня не верила своим глазам: неужели прежняя Даша вернулась, нет той грозной особы, жонглирующей баночками с «героином» и царственно дымящей своей папироской, нет поучающей докторицы с чарующим контральто, с которой Бриедис не сводил влюбленных глаз.
Он ведь ее на чем-то поймал! Вот причина его увиваний, его пристальности. А вовсе он ею нисколько и не очарован. Соня, сидящая в кресле по правую руку от Данилова, выпрямилась и обратила на подругу ожидающий взгляд. Что ж, подруженька, давай сознавайся, на чем тебя поймал Сенечка?
– После того как была убита Камилла, к моему отцу явился ваш помощник, Гурко. Он предложил отцу взять пациента, очень состоятельного и щедрого, наобещал крупные суммы. Папенька согласился, хоть и без того так занят, что не успевает ни спать толком, ни есть. Когда он прибыл на место…
– Адрес знаете? – Бриедис даже чуть привстал от возбуждения.
– Второй этаж над ателье мадам Карро, Известковая улица, 11.
– Отлич-чно. Прошу прощения. Продолжайте.
– Он прибыл в квартиру, занавешенную шторами, но чистую чрезвычайно, вылизанную и простерилизованную, как чаша Петри перед посевом новых бактерий. И перед ним предстал больной лепрой.
– Без маски?
– Да, без маски, во всей своей красе. Он давал большие деньги, чтобы отец взялся его лечить, но отец отказался. Написал ему адрес лепрозория под Санкт-Петербургом и ушел. Домой вернулся сам не свой, сжег свою лучшую тройку. Он ведь думал – к солидному клиенту отправился, оделся во все лучшее.
– Почему он отказал?
– Он не имел права лечить закрыто, о лепре надо было бы тотчас заявить в особый комитет по призрению прокаженных. С 1895 года с лепрой все очень строго. В городе бы объявили чрезвычайное положение, санитарные станции принялись бы всех и вся трясти. Тем более здесь, в Прибалтийском крае, вспышки проказы наиболее часты. А клиент не хотел огласки.
