– Да это же последняя мразь.
– По какому праву ты судишь их так строго?
– Мне кажется, что ниже пасть просто невозможно.
– Можно, еще как можно, барон.
– Неужели найдется человек, способный зайти еще дальше в своем бесстыдстве?
– Еще как найдется. Вот ты, например.
– Я? – до глубины души возмутился Луицци.
– Ты, мой господин, – вздохнул Дьявол, – если вдруг лишить тебя твоих богатств и всех тех маленьких развлечений, вполне презираемых тобой только потому, что они изобилуют в твоей жизни; ты, избалованный дворянин, полагающий, что в душе твоей нет особых стремлений, только потому, что не видишь трудностей на пути к исполнению желаний; ты будешь ползать на пузе еще искуснее всех этих охотников за приданым, если рядом будет пьянящая роскошь, добиться власти над которой не будет другого способа; ты, столь безапелляционно презирающий людей, у которых нет другой вины, кроме той, что они бедны.
– Все ты врешь, нечистый, – высокомерно возразил Арман. – Может быть, я честолюбив, может быть, и люблю богатство, но никогда, никогда барон де Луицци не опустится до того, чтобы жениться на условиях, поставленных этим негодяем, который здесь распоряжается. Никогда и ни за что я не дам своего имени женщине, начавшую свою сознательную жизнь, конечно же, с того, что отдалась какому-то проходимцу, который и стал отцом мадмуазель Эрнестины.
– Какой ты строгий, вы только посмотрите! – фыркнул Дьявол. – Ты забыл, что подобную ошибку совершила и Генриетта Буре…
– Не путай, Сатана, не надо! То совсем другое дело! Генриетта – хорошо воспитанная девушка, получившая приличное воспитание, просто ее вполне достойные чувства были застигнуты врасплох страстью, на которую подтолкнули ее суровые нравы семьи.
– От этого ошибка еще менее простительна, ибо у Генриетты были для защиты веские средства: пример семейной добродетели, влияние здорового воспитания, а у бедной девушки из народа, которая поддается соблазну, нет этих мощных редутов, обороняющих светскую девицу.
– Лукавый, ты похож на адвоката пороков, – ухмыльнулся Луицци.
– Скорее на защитника несчастных, – с серьезным видом возразил Дьявол.
– В таком случае пиши лучше романы, а мне не нужно твоих сказок.
– Итак, – хмыкнул Дьявол, – ты твердо решил отказаться от женитьбы на госпоже Пейроль?
– Да, безусловно.
– Что ж, храни тебя Бог…
В этот момент грохот почтовой кареты, въезжавшей во двор, прервал их беседу. Сатана быстро проговорил:
– Это по твою душу приехали, барон, так что я исчезаю; ведь у тебя хлопот сейчас будет полон рот.
XI
Крах
Едва Дьявол исчез, как в комнату вошел Пьер, лакей Луицци, оставленный им в Париже.
– Какие такие важные новости заставили тебя мчаться сюда сломя голову? – спросил барон.
– Очень срочные письма из Тулузы, из Парижа и еще откуда-то; к тому же судебные исполнители пришли описывать ваши апартаменты…
– Мои?
– Ну да, господин барон.
Луицци похолодел. Банкротство не казалось ему возможным, но неприкрытая угроза Дьявола и особенно его издевательские прощальные напутствия испугали Армана. Он махнул Пьеру, чтобы тот оставил его одного, и распечатал полученные письма. Первое извещало об исчезновении его банкира. Удар был страшным, но не смертельным – ведь у Луицци во владении оставалось еще немало недвижимости, что обеспечивало ему значительные доходы.
Он вскрыл письма из Тулузы, из которых узнал, что все его владения больше ему не принадлежат. В округе появился некий человек, вооруженный не вызывающими сомнений документами, из которых неоспоримо следовало, что владения господина барона де Луицци-отца были проданы им по купчей, не засвидетельствованной у нотариуса, при условии, что покупатель предоставит Луицци-старшему пожизненное право пользования своими владениями и доходами с них.
Этот человек не воспользовался сразу полученным правом наследования, потому что, когда барон отошел в мир иной, находился в Португалии, где перепродал купчую некоему господину Риго, который и инициировал экспроприацию.
Напрасной тратой времени были бы попытки живописать ярость и страх, которые испытал Луицци, просматривая роковые письма; в какой-то момент ему показалось, что он грезит, и он резко встряхнулся, словно желая сбросить преследующий его навязчивый кошмар, потом открыл окно, будто свежий воздух мог выветрить бившийся в его голове бред; затем он вообразил, что Сатана внушил ему весь этот мрак, лишь бы наказать за резкие суждения об остальных соискателях приданого, и в диком порыве бешенства он снова воспользовался магическим колокольчиком. Дьявол тут же явился, все такой же грустный, спокойный и серьезный.
– Это правда? – закричал Луицци.
– Правда, правда, – тихо ответил Дьявол.
– Я разорен?
– Разорен.
– Это твоих рук дело, аспид! Это все ты! – заорал барон.
Разум Луицци окончательно помутился от гнева, и он бросился на Дьявола, чтобы разорвать того в клочья, однако барону не удавалось схватить ясно видимый, могучий, но подобно змею выскальзывающий из рук силуэт. Луицци, совершенно обезумев от собственного бессилия, неистово молотил кулаками неуловимое бестелесное существо, пока, изнуренный яростью и беспомощностью, не упал, задыхаясь от рыданий, стонов и слез. Боль и горечь обрушились на него, никак не затихая, и он не успел еще собраться с мыслями, как увидел перед собой Дьявола, который смотрел на него сверху вниз все с той же грустной и суровой улыбкой. Луицци, нашедший некоторое облегчение в слезах, спросил, обхватив голову руками:
– Что же делать, что же делать?
– Жениться, – ответил Дьявол, – жениться.
Когда барон окончательно пришел в себя после приступа исступленного отчаяния, он был уже один; в замке стояла глубокая тишина. Мало-помалу он начал связно размышлять, и в голове его зароились некрасивые мыслишки:
«Жениться, сказал Сатана, но на ком? На женщине, которую я только что отверг? Связаться с этой семейкой, подлость нравов которой равна низости манер? К тому же еще ничего не известно – а вдруг я выберу бесприданницу… Ведь я имел неосторожность наплевать на договор, заключенный остальными женихами. Эх, если бы можно было переиграть! Почему только жуликам все счастье?»
Словно молния блеснула в этот момент в глазах Луицци, высветив всю глубину его падения, точно так же, как во время ночной грозы зарница помогает путнику разглядеть грязную канаву, в которую он умудрился сверзиться. Луицци ужаснулся и на какое-то время обрел способность к более трезвым и чистым размышлениям:
«Нет, – сказал он сам себе, – я не пойду на такую мерзость; к тому же если подумать, то зачем мне это? Выбор Эрнестины уже сделан, как сказала мне ее мать, которую я оттолкнул. Однако, может быть, есть еще время?»
