– Опять хитришь, лукавый, – проворчал Луицци. – Я слушаю тебя, но поторопись – уже светает.
– Хорошо, – согласился Сатана, – но учти, как ты меня слушаешь, так я и рассказываю, не вдаваясь в детали и не призывая к утраченному тобой вниманию. Итак, вот вкратце основные причины превращения Эжени в бедную жену.
Она появилась в новом для себя окружении с живым свидетельством своего греха, а мужу, любившему жену в достаточной степени, чтобы верить в ее непорочность, недоставало сил, чтобы к ней относились как к безгрешной. Для Эжени всякое, даже самое обыкновенное, событие приобретало неординарный, двойной смысл.
Господин Пейроль привез поначалу жену в свою провинцию. Но ведь женился-то он хотя и с согласия отца, но против воли остального семейства! Глава семьи доброжелательно привечал невестку, покровительствовал ей почти так же, как и ее муж, но есть вещи, от которых нет защиты: ледяные глаза деверей и своячениц, оскорбительная показная учтивость и как бы нечаянная небрежность, холодное и чопорное обращение – сударыня, как без конца ее именовали люди, не привыкшие к особым церемониям в своем кругу. Это злонамеренное обращение не изгоняло Эжени из гостиной, но как бы исключало ее из полноправных членов клана. А кроме того, множество других неприятных мелочей, на которые невозможно пожаловаться, но которые бьют пребольно. То на прогулке забывали ее поприветствовать, и Эжени никак не могла отнести это на счет рассеянности, что сделала бы на ее месте любая другая женщина; иной раз ее не приглашали на прием, причем ее отсутствие было тем более заметным, поскольку гости по десять раз проходили под окнами госпожи Пейроль, чтобы войти к кому-нибудь из ее новой семьи.
Но самое обидное – это ребенок, которому господин Пейроль не мог дать своего имени; девочке то и дело приходилось отвечать на вопросы любопытных соседей. Когда, случалось, Эжени заходила с ней в гостиную или выходила на прогулку, почти тут же кто-нибудь не удерживался от удивленного восклицания:
«Ой! Какая прелестная девочка! А кто твоя мама?»
«Госпожа Пейроль».
«А кто твой папа?»
«Не знаю…»
«Бедная малышка! Такая красивая! Какое несчастье – жить без папы…»
Так говорилось при матери, она стала отправлять дочь на прогулки с няней, но в отсутствие Эжени слова посторонних становились еще беспощаднее.
А Эрнестина простодушно пересказывала все разговоры матери, и та была вынуждена поменьше выпускать ее. То был еще один повод для слез, так как маленькая девочка, наблюдая, как резвятся вокруг другие детишки, с плачем, вызывавшим ответные слезы матери, спрашивала, почему ей нельзя играть со сверстниками. Пытаясь хоть как-то заменить девочке то, что невозможно было ей дать, Эжени и Альфред удовлетворяли ее малейшие желания, и в результате Эрнестина превратилась вскоре в самое своевольное, капризное и несдержанное существо.
Господин Пейроль самоотверженно поддерживал жену в ее борьбе против собственного семейства, вплоть до ссор и размолвок с братьями и сестрами; отца он видел теперь лишь украдкой и только если был уверен, что старик один. В самом деле, пожилому человеку ненадолго хватило сил и отваги; поставленный перед угрозой разрыва с другими своими детьми, которых ему не в чем было упрекнуть (впрочем, не мог он и поздравить их с каким-либо благородным поступком), или отдаления от Альфреда, он выбрал второе, хотя в глубине души ценил сына больше остальных. То был славный и достойный старик. Его изводили ежедневные маленькие, но ужасные сценки: то за обеденным столом подавали блюдо всем, кроме Эжени, то за игровым отказывались составить пару с Эжени, то на балу она подпирала стенку, даже если ее и пригласили, что случалось не так часто, словом, это продолжалось везде и повсюду, вплоть до того, что она предпочла уединение. Альфред разделял с ней добровольное затворничество, что причиняло ей еще одно, самое болезненное из страданий – ведь она понимала, что лишила стольких радостей того, кто пожертвовал многим ради ее собственного счастья.
Все, что я изложил тебе сейчас в нескольких словах, продолжалось несколько долгих-предолгих лет, пока Альфред не устал бороться против всех этих мелких провинциальных пакостей; не помогало ни примерное поведение Эжени, ни чрезвычайно уважительное отношение Альфреда. Откровенно говоря, не настолько уж адскими были все эти муки – для подобного наказания люди нашли очень точное определение: пытка булавочными уколами. Как бы то ни было, Альфред, не выдержав ее, решил перебраться в Париж. В огромной столице он сумел затеряться, выдавая Эрнестину за собственную дочь, и благодаря обману на какое-то время обрел покой. Начали возвращаться и надежды на лучшее, но полтора года назад, возвращаясь из Гавра, он погиб при взрыве парового котла.
И тогда, вслед за несчастьями от сомнительного положения в обществе, последовала новая беда – разорение; оно уже немного тебе знакомо, это горе, и ты, здоровый мужчина, и то чуть не чокнулся, хотя тебе некого кормить, кроме себя самого, в то время как у Эжени на руках оставалась дочка, привыкшая к роскоши, упрекавшая ее за бедность и…
– Похоже, начинается новая глава, не так ли? И кажется, назовешь ты ее не иначе как «Бедная мать». Ну давай, рассказывай дальше, я готов.
– Нет, – сказал Дьявол, – уже утро наступило. Ты сам все узнаешь.
VI
Бедная мать, а также…
Дьявол исчез, а Луицци, открыв ставни и рамы, обнаружил, что на самом деле вряд ли можно назвать утром едва занимавшийся, как ему показалось, рассвет. Первым делом ему попалась на глаза вчерашняя корреспонденция, принесшая столь печальные новости о разорении. Он перечитал письма еще раз. Внушенная Дьяволом надежда, на какую-то минуту сбившая его с толку, окончательно рассеялась. Он слишком хорошо уже знал своего лукавого друга: если он и дает вдруг неожиданный шанс на удачу, то только затем, чтобы заманить в новую ловушку, где ждут одни неприятности. И потом, разве сам Сатана не намекнул, что Арман, может быть, вовсе и не на грани разорения, что его положение на самом деле еще хуже, чем кажется…
Как бы то ни было, Луицци решил действовать, исходя из того, что он разорен; к тому же он не напрасно потратил ночь, слушая Дьявола: Эжени казалась ему теперь женщиной его мечты. Все неприятности, вытекающие из возможных его действий в этом направлении, не очень-то пугали – ведь Эрнестина выйдет замуж и будет носить имя, за которым едва ли кто-то найдет что-либо зазорное для барона де Луицци. И Арман спускался в гостиную в полной решимости принять предложение госпожи Пейроль и войти пятым в число соискателей приданого. Однако его смутило одно обстоятельство: на улице становилось все темнее и темнее. Страшная догадка промелькнула в голове Луицци: неужели рассказ Дьявола, который, как он думал, занял только часть ночи, продолжался до вечера рокового дня! Пройдя через столовую, где, словно после обеда, только-только начали убирать стол, он окончательно убедился в правоте своей догадки. Застигнутый врасплох хитрой проделкой Дьявола, он побежал и как безумный ворвался в гостиную, где за широким столом в напряженном молчании восседали хозяева и гости. Появление барона и страх, явно написанный на его лице, вызвали волну всеобщего удивления, и собравшиеся с жалостливым выражением уставились на него. Господин Риго встал, подошел к Луицци и произнес достаточно громко, чтобы все слышали:
