– Черт, а ведь это мысль! Сколько он там показал?
– Двенадцать или пятнадцать пачек по десять тысяч.
– То есть, грубо говоря, пятьдесят тысяч экю; но это не составит и четверти его долгов.
– Если он предлагает четверть, то выложит и половину, а если отдаст половину, то достанет рано или поздно и всю сумму целиком, никуда не денется! Вы как хотите, а я не дам ему расписку!
– Ну, смотрите…
– Нет, нет, мы лучше посмотрим на остальных. Ручаюсь, он заплатит сполна тем, кто проявит выдержку.
– Давайте послушаем; он, кажется, собирается что-то предложить.
Действительно, де Воклуа заговорил, как бы отвечая на чей-то вопрос:
– Что я предлагаю, господа? Двадцать пять процентов.
Собеседники, что стояли рядом со мной, заговорщически подмигнули друг другу.
– Двадцать пять процентов! – заорал один толстяк. – Вы должны мне за все четыре колеса вашей берлины, а не за одно! Вы слишком долго брызгали на меня грязью, проезжая мимо, чтобы я согласился теперь на такое! Могу уступить пять процентов, то есть всю свою прибыль от этой сделки, – согласен, так и быть, что я, дурак, работать задаром, – но ни одним процентом больше!
Закончив пламенную речь, каретных дел мастер подсел к мебельщику:
– Ну-с, что вы обо всем этом думаете?
– Лично я, – ответил тот, – думаю, что двадцать пять процентов лучше, чем ничего, если, конечно, мы еще их получим. Он отсчитает нам сейчас десять, а остальное пообещает отдать в течение двух-трех лет.
– Вы так полагаете? – призадумался каретник.
– Уверен! У де Воклуа миллион двести тысяч долгов; он показал вам шестьдесят или восемьдесят тысяч франков, и вы уже считаете, что оказались в стране сказочного Эльдорадо! Что до меня, а лично мне он должен полсотни тысяч, то если он положит на стол десять тысяч моих кровных, я заберу их не раздумывая!
– Вот мерзость! – скривился каретник. – Значит, таково ваше мнение…
– Совершенно верно. Это еще одна отсрочка, вот увидите. Эх, если бы не проклятые пэрские привилегии, мы бы сгноили его в Сент-Пелажи! А так он волен издеваться над нами, как того пожелает его левая нога. В общем, вы как хотите, а я возьму любую сумму.
– Слушайте, он еще что-то хочет сказать.
Находившиеся рядом со мной замолчали, и я смогла расслышать слова отца:
– Я собрал вас всех вместе еще и для того, чтобы у вас не оставалось ни малейших сомнений в моих намерениях. Я предлагаю вам сейчас двадцать пять процентов, но со всей ответственностью заявляю также, что, если среди вас найдется хоть один упрямец, я не дам ничего и никому!
Здесь мне показалось, что в гостиной разразился ураган.
– Ничего и никому! – повысил голос отец. – Я пошел на огромные жертвы не для того, чтобы не знать покоя всю оставшуюся жизнь и бегать от толпы взбесившихся заимодавцев. Так что смотрите и решайте. Даю вам полчаса на раздумья.
– Грабеж среди бела дня! Бессовестная обираловка! Разве можно так себя вести с порядочными людьми?
– Господа негоцианты, – нервно ухмыльнулся отец, – если бы вы оказались на грани краха, то совсем не так вели бы себя со своими кредиторами, уверен; дали бы им от силы десяток процентов и считали бы их счастливцами.
Буря таки разразилась; тысяча криков и оскорблений, одно ожесточеннее другого посыпались со всех сторон. Отец, решив, видимо, что лучше будет на какое-то время исчезнуть, подошел к двери, за которой притаилась я, но его остановил мебельщик. Тихим голосом, который заглушался к тому же всеобщим гвалтом, он вкрадчиво проговорил:
– Соглашайтесь на сорок, и я все улажу.
– Двадцать пять, я сказал.
– Тогда у вас ничего не выйдет – гарантирую.
– Но и вы не получите ни франка.
– У вас роскошная меблировка… Как бы вам не пришлось ее продавать…
– И вы думаете выручить за нее те сто пятьдесят тысяч, за которые всучили ее мне?
Мебельщик недовольно отмахнулся:
– Ах, я ведь совсем не то хотел сказать. Ну же, поднатужьтесь, давайте тридцать пять – и по рукам.
Поколебавшись, отец прошептал:
– Тридцать.
– Нет, тридцать пять.
– Тридцать. Я и так голым останусь.
– Слово чести?
– Сударь!
– Ну хорошо, хорошо, пусть будет тридцать, и можете на меня положиться.
Батюшка вышел из гостиной, увидел меня и сердито спросил:
– Что вы здесь делаете?
Я опустила глаза.
– Вы все слышали?
Единственным ответом ему было мое подавленное молчание. Впрочем, он, казалось, вдруг забыл обо мне и, подойдя к двери, прислушался к тому, что происходило в гостиной. Я ожидала от него вспышки ярости, я даже жаждала ее – так мне хотелось, чтобы он хотя бы передо мной вспомнил о чувстве собственного достоинства. Но, не сказав мне больше ни слова, он начал подсматривать в щелочку, точно так же, как только что делала я сама. Время от времени он говорил совсем тихо, почти про себя: «Ага! Ну, вот и хорошо… Подписывают, кажется… Прекрасно, прекрасно…» Это продолжалось довольно долго, но отец ни на минуту не отрывался от двери, то улыбаясь, то приходя в необыкновенное возбуждение; наконец шум в гостиной понемногу улегся, батюшка вдруг резко отстранился, словно кто-то приближался к двери с другой стороны. И действительно, из гостиной выглянул мебельщик.
– Ну как? – спросил его отец.
– Все дали расписку.
– На двадцать пять процентов?
– Нет, на тридцать, как договорились. Вот приготовленный вами список; теперь дело за вами. Вы обещали заплатить сегодня, так не нужно заставлять нас ждать. Дело стоило мне больших трудов, и, смею надеяться, вы этого не забудете. Видит Бог, человека порядочного, безупречно прожившего всю жизнь, всегда в конце концов ожидает вознаграждение. Вот вас-то точно не ждет ничего хорошего.
Эти ужасные слова слышала я одна, ибо батюшка не обратил на них никакого внимания, рассматривая расписки и сверяя их со списком своих долгов.
– Так, а где ваша? – спросил он мебельщика.
– Моя? – пожал тот плечами. – Сдается мне, господин маркиз, что после всего сделанного я не заслуживаю таких же потерь, как другие.
– Мне нечего больше дать, – сухо отрезал отец.
– Прекрасно, – ответил мебельщик, забирая расписки, – тогда и говорить больше не о чем.
– Одну минутку, – засуетился отец, – хорошо, лично вам я даю тридцать пять.
– На ваше счастье, я человек добрый; к тому же я неплохо зарабатываю своим ремеслом. Так и быть, давайте шестьдесят, и разойдемся с миром.
