Барон слушал сестру со все возрастающим изумлением; эта девушка, которая совсем недавно говорила о печальном опыте, приобретенном ею, в то же время выказывала столь наивную доверчивость, что он не удержался от нежной улыбки. Но, решив не проявлять вызываемых ее рассказом чувств, он промолчал. Каролина тоже призадумалась, и в наступившей тишине слышался только тоскливый скулеж бесновавшейся на просторе бури. Нескончаемый и мрачный шелест дождя, перебиваемый жалобными стенаниями ветра, служил достойным фоном предстоящему рассказу, и Луицци попросил Каролину продолжать.
– Итак, мы отправились на торжество, – начала она. – О! Какой был день! Какой чудный и светлый! Знаете, брат мой, один из тех погожих осенних деньков, которые почти столь же прекрасны, как весна. Не буйство проснувшихся жизненных сил, стремительно рвущих зимние оковы зелеными побегами, а усталость и истома царят в настроении природы, которая будто сбрасывает одежды перед отходом ко сну; не резкое и жаркое дыхание майского ветерка обдает благоуханием сирени и жимолости, а теплый и тихий воздух сентября пропитывает все невесомыми и едва уловимыми запахами сухого клевера, желтеющего жнивья, спелых фруктов и начинающих осыпаться листьев; внутри не закипает кровь, сердце не переполнено безудержным и раздирающим грудь желанием кричать и плакать, нет, душа томится, сожалея о былом, о несостоявшемся, вспоминая о несбывшейся мечте; слезы выступают на глазах, но не от боли. Невозможно выразить словами, какое пленительное очарование я испытывала, почувствовав себя частичкой этой неведомой дотоле жизни; была бы я в ту минуту одна, то присела бы в лесочке на пенек – просто всмотреться и вслушаться в природу, ибо, по мере приближения к шумному торжеству, мне становилось все грустнее. А рядом шла развеселая толпа! Люди радостно перекликались и торопились – ведь им предстоял последний праздник в году; скоро наступит зима, и они не соберутся вместе до весны. Для меня же то был первый праздник в жизни и, должно быть, последний, ибо моя зима закончится только в могиле, а весна ожидает мою душу лишь на небесах.
Слезы навернулись на глаза Каролины, и Луицци поспешил хоть как-то ее утешить:
– Не плачьте, сестричка! Ну же, гоните прочь мрачные мысли, ведь все еще впереди!
– То же самое сказала мне Жюльетта, когда увидела, что я плачу, ибо тогда я прослезилась точно так же, как сейчас, а затем… не знаю, удастся ли мне объяснить, что за странное упоение вдруг на меня нашло. Неодолимый гнев на собственную судьбу ударил мне в голову; люди шли кто многочисленными семьями, обмениваясь во весь голос свежими впечатлениями, кто отдельными парочками, так что только по губам можно было угадать их тихую беседу, радостные крики танцоров, все это бурление жизни, шум и гвалт оглушили, опьянили меня; и в каком-то несказанном порыве я, только что пребывавшая в задумчивой печали, начала торопить Жюльетту: «Пойдем, пойдем быстрее танцевать! Ну хоть раз в жизни! Хоть раз!» Мной овладело что-то вроде безумия путешественника, которого заворожило бесконечное движение волн и который бросается с высокого берега в пучину.
Мы прибыли; тысяча соблазнов представилась нашим глазам, я мысленно примеряла на себя бесчисленные побрякушки и модные наряды. Все вызывало во мне зависть: я хотела оказаться среди поселянок, оживленно и свободно обсуждавших достоинства кружев и лент, или присоединиться к пикнику, устроенному под сенью сикомора, или войти в хоровод девушек, распевавших одну из песен наших гор – о красавице пастушке и юном охотнике, влюбившемся в нее с первого взгляда; могучая внутренняя сила захватила меня и понесла к уже неотвратимому будущему. Мы вошли в зал для танцев и не успели присесть, как нас уже пригласили. Тот самый Анри, которого я видела утром в доме госпожи Жели, взял за руку Жюльетту, а меня – еще какой-то молодой человек. Я не умела танцевать, но, повинуясь инстинкту, легко подражала, глядя на других, словно обладала сверхъестественным даром, и в конце концов я поняла, что привлекаю всеобщее внимание; вокруг шептались о моей красоте, и я чувствовала себя на седьмом небе от счастья. Безудержное, упоительное и льстящее самолюбию веселье уже нисколько не поражало меня и вскоре ввергло в легкомысленное состояние. Смолкли все доводы разума; и вот уже девушка, посвятившая свою жизнь Всевышнему, затворничеству и лишениям, не опускает глаз под страстными взглядами, и грех тщеславия прочно поселился в ее душе. Кадриль закончилась, и ко мне тут же подошел Анри, приглашая на следующий танец. Мои чувства еще не улеглись после первого испытания, как вновь грянул оркестр – уже совсем другую мелодию. Анри, обняв мою талию сильной рукой, быстро закружил меня в танце. От удивления и неожиданности я даже закрыла глаза, не зная, что делать; но через какое-то время мне показалось, что мои движения начинают попадать в унисон со звуками музыки, что какой-то душераздирающий ритм управляет мною, отбивая такт. Я приоткрыла глаза, чтобы сообразить, что происходит. То было непередаваемое ощущение: с невообразимой скоростью меня кружило по нескончаемому кругу; обжигающий воздух врывался в легкие, мои юбки развевались, словно подстегиваемые страшной силы ветром на уровне земли, а волосы отлетели назад, будто желая полностью открыть лицо благожелательной публике, чьи глаза тысячами проносились со всех сторон, мелькая подобно проблескам молнии. Я крепко вцепилась в плечо Анри, откинувшись всем телом на его сильную руку; сердце выпрыгивало из задыхающейся груди, губы трепетали, в глазах все расплывалось, пока я не встретилась с ясным взглядом Анри; его лицо оказалось напротив моего, горячее дыхание обжигало мой лоб, а ясный взгляд проникал в самое сердце. Казалось, по какому-то непостижимому колдовству его дыхание отрывало мои ноги от земли. Я почувствовала, что связана с ним какой-то невидимой силой, я не ощущала больше его рук, будто вращалась только по велению его взгляда, и, чтобы теперь разделить нас, нужно было разорвать что-то, соединявшее наши души. Мне стало холодно, страшно и дурно; в глазах потемнело, и я безвольно повисла на руках Анри, потеряв сознание.
Когда я очнулась, госпожа Жели, хлопотавшая подле меня, возмущенно говорила кому-то:
«Вы с ума сошли! Разве можно так долго вальсировать с бедным ребенком! Она же непривычная!»
Вальсировать? Так это был вальс! Само это слово считалось в монастыре кощунственным – вот и все, что я знала об этом танце! Я прижалась к госпоже Жели, как напроказившая шалунья, ищущая защиты у матери. Но она лишь холодно посоветовала мне сдерживать впредь мои эмоции. Я поняла, что покровительства мне не видать, и расплакалась. Но от многочисленных любопытствующих взглядов мне стало стыдно, я разозлилась на себя, успокоилась – хотя бы внешне – и принялась рассматривать публику. Я увидела, как люди с легкостью предаются удовольствию, которое так быстро меня утомило, и чуть было опять не расстроилась. Но печаль вскоре рассеялась в тихой, как бы отсутствующей грусти. Отказываясь от приглашений, я смотрела на других. Счастье и радость танцующих пробудило, но уже мягко, испытанное в вальсе ощущение наслаждения, и я купалась в нем, кротко улыбаясь. Но, когда Жюльетта оказалась на моем месте, в объятиях Анри, я испытала какое-то беспокойное и, честно говоря, почти что завистливое любопытство; ее легкость, непринужденность и самозабвение заставили меня усомниться в том, что я выглядела столь же обворожительно, как она, в глазах публики, а главное – в восторженных глазах Анри, казалось, утонувших в жгучем взгляде Жюльетты; а когда очередной танец закончился, она расточала вокруг себя непередаваемый аромат победного ликования, который подействовал на меня угнетающе. Я вконец расстроилась, забыв о празднестве, о танцах, и вспомнила о вас, брат мой.
