– Я был не прав, обеспокоив вас рассуждениями о верности господина де Серни. Простите ли вы меня, как прощаете прочих? А если я попрошу вас забыть опрометчиво затронутый мной предмет разговора? Будете снисходительны, ведь я старался, чтобы вы думали, что ваш муж не может изменить вам.
Луицци произнес это умоляющим, покорным, соответствующим обстановке голосом, но он ступил на скользкий путь, вопреки его желанию конец фразы прозвучал как злая шутка, и госпожа де Серни воскликнула громко и твердо:
– Это, сударь, недостойно человека чести! Я вас решительно и открыто спрашиваю: откуда берется ваша уверенность в невиновности господина де Серни? Ответьте прямо на мой вопрос, без обиняков. Я могу принять и приму ваш ответ, каким бы он ни был, и не утруждайтесь подбирать приличные слова. Я слушаю вас, сударь.
– Ну, хорошо, сударыня, – тон вопроса подсказал Луицци форму ответа, – я знаю все, о чем знаете вы.
Он замолчал, не решаясь сделать признание женщине, благородство которой смущало его не меньше, чем ее добродетель.
– Что же это такое, сударь, о чем я знаю, но о чем вы не осмеливаетесь сказать? – снова с вызовом спросила госпожа де Серни. – Что же такое я не должна слышать, что вы не в состоянии выговорить?
– Хорошо! Раз вам все нужно растолковать, слушайте! Я знаю, что сам господин де Серни сказал вам, пребывая, наверное, в смущении еще большем, чем я, в первую ночь после вашей свадьбы.
Леони закрыла лицо руками и застонала. В то же мгновенье дверь прелестного будуара открылась и появился господин де Серни.
IV
Муж
В руках он держал два пистолета.
Граф был бледен, дрожал. Направив неподвижный взгляд на барона, срывающимся голосом он спросил:
– Кто вам сказал, сударь?
Трудно описать оторопь, охватившую барона при появлении вооруженного господина де Серни. Если бы Луицци раскрыл гнусное преступление человека низкого происхождения, то он, определенно, не удивился бы даже самым что ни на есть крайним его выходкам в стремлении избежать эшафота, но подобное поведение высокородного вельможи, боящегося стать посмешищем, поразило его до глубины души. Луицци подыскивал ответ на вопрос господина де Серни, честолюбие не позволяло ему проявить хоть малейшую слабость перед лицом человека своего круга, он повернулся к графине и холодно промолвил:
– Итак, сударыня, это ловушка…
Однако выражение лица госпожи де Серни убедило его лучше любых слов, что она не меньше его самого ошеломлена появлением графа.
– Вы?.. Вы здесь? – воскликнула она, обращаясь к мужу.
– Да, – ответил граф, – в доме госпожи де Мариньон я узнал, что сей господин горячо защищал госпожу де Карен. Мне рассказали также о рвении, с каким он взялся успокаивать вас. Я узнал и о вашем любопытстве по этому поводу и разделил его.
– И что же, сударь? – осведомился барон.
– Хочу его удовлетворить.
– Ничем не могу вам помочь.
– Тогда госпожа сделает это вместо вас, сударь.
– Я? – удивилась графиня.
– Вы, сударыня. – Граф закрыл на задвижку обе двери, ведущие в будуар.
– Вы же слышали наш разговор, сударь, и заметили мое беспокойство, – возмутилась госпожа де Серни.
– Достаточно того, что ответил господин де Луицци. Он знает, о чем я поведал вам в первую ночь нашего… вашего… словом, в первую брачную ночь. При большом желании о смысле моей тайны можно догадаться, но барон де Луицци упомянул обстоятельства, которые кто-то обязательно должен был ему доверить. Мы были одни, сударыня, и я из нашей беседы предмета для забавы и обсуждения не делал.
– Но, сударь, – возразила графиня, – то, как я задавала вопросы господину де Луицци, не могло не дать вам понять…
– Что вовсе не ему вы доверились? Не сомневаюсь. Но кому-то вы признались, это очевидно. Скажете мне – кому, а барон расскажет, от кого узнал он, возможно, тогда я пойму, по какой цепочке передавалась тайна.
– Никогда, сударь, уверяю вас! – Графиня была в отчаянии. – Ни одно мое слово не могло послужить поводом, чтобы кто-то догадался… клянусь вам.
– Не лгите вопреки очевидному, сударыня, – господин де Серни едва сдерживал ярость, – раз барон знает о том, что происходило только между вами и мной, значит, или вы, или я кому-то проговорились.
– В конце концов, – сказал Луицци, – к чему вы клоните? Чего вы хотите?
– До сих пор непонятно? – ухмыльнулся граф. – Вы сказали «не способен». Дать жизнь – не способен, а смерть – да.
– Убийство! – жутко закричала госпожа де Серни, поднимаясь с дивана.
– Нет, сударыня, – горько улыбнулся господин де Серни, – месть. Оправданная объективной причиной, она предусмотрена и одобрена законом: я застал у своей жены любовника, и я его убиваю.
– Сударь, – продолжала кричать графиня де Серни, – это уже два гнусных преступления: вы лишите жизни человека и обречете на бесчестье вашу жену… Лучше убейте и меня, иначе я тоже буду вам мстить.
– Убить обоих? – зловеще задумался граф. – Обоих…
– Нет, это невозможно! – Графиня была вне себя. Луицци, совершенно подавленный, молчал. – Невозможно! Услышат шум… сюда придут. Вы не сможете убить нас обоих сразу, так чтобы другой не успел позвать на помощь.
– Прежде чем прийти сюда, предвидя ваше сопротивление, я удалил всех. Ничто вас не спасет!
Граф отступил назад, загородив собой дверь, чтобы предотвратить любую попытку к бегству и обеспечить себе необходимое пространство для точного выстрела, потом взвел курки.
– Сударь, сударь! – воскликнула графиня. – Это страшное преступление! Преступление, которому нет ни оправдания, ни прощения.
– Только ваше предательство тому причиной.
– Предательство, сударь? Клянусь вам, я не виновна в предательстве! Я всегда с уважением относилась к вашему имени, которое сама ношу.
– Да, – усмехнулся граф, – во всем, что не имело для меня значения.
– Ах, – графиня посмотрела на мужа с отвращением, – не напоминайте мне о том, что вы посмели предложить мне. Ваше первое преступление заключается именно в том, что вы позволили себе говорить об этом с вашей женой, сударь. Я должна была еще тогда догадаться, что вы увенчаете свою низость убийством.
Граф пожал плечами и презрительно хмыкнул. В его голосе появился шутливый тон:
– Полно, сударыня, не разыгрывайте добродетель! Сейчас это неуместно. Да, я вам уже говорил и повторю перед бароном, потому что ему тоже стоит узнать, как я желал быть великодушным и не хотел приковывать ваше существование к трупу, что я стерпел бы многое и не мстил за то, что в свете считается оскорблением, а я называю утешением. Смирившись заранее со своей участью, я был готов позволить вам все, кроме скандала, которого никогда не допущу. Можно назвать это безумством любви, единственно дозволенным мне безумством, но не подлостью.
