– Смотрите, кто это отправляется в наемном экипаже?
– Ха, – ответила другая, – я уверена, это Пальмира делает ноги от своего биржевого маклера!
Графиня резко откинулась в глубь кареты, и тут другой громкий и пронзительный голос, характерный для девушки легкого поведения, выкрикнул:
– Густав, вы нашли Жюльетту, так скажите же, чтобы она пришла встретиться со старыми друзьями. Вот уж кто ни своего, ни чужого не упустит!
Несомненно, имена Густава и Жюльетты не удивили и не насторожили бы Луицци, если бы он не узнал в голосе ответившего самого Густава Бридели:
– Жюльетте сейчас не до того…
Странное совпадение поразило Луицци, он не удержался и выглянул из кареты, чтобы убедиться, не ошибся ли он, действительно ли говорил маркиз, но предостережение Леони заставило его вернуться в карету. Плачевное состояние бедной женщины привлекло все его внимание, и вскоре он уже не думал об обстоятельствах, которые являлись для него новым предупреждением.
Леони дрожала от утреннего холода и лихорадки. Уже не та гордая и великолепная дама, чья императорская красота и стать, казалось, свидетельствовали о мужской выдержке, свойственной, как полагают, всем сильным и крупным людям, а слабая, притихшая и отчаявшаяся женщина, которую внезапно вырвали из привычного, спокойного ритма жизни, свободного от любых невзгод, и бросили в самое смелое и преступное предприятие, где было все, даже нехватка самого необходимого, всхлипывала, дрожала и страдала, забившись в угол берлины.
Луицци наклонился к графине, ласково умаляя ее набраться мужества.
– Да, да, – пролепетала она, – я стараюсь.
Но от холода у нее зуб на зуб не попадал, и голос дрожал вместе с телом.
– О Леони, – повторял Луицци, – не бойся! Твоя жизнь в моих руках, я не дам тебя в обиду.
– Оставь, – в голосе Леони звучало больше безысходности, чем отваги, – я не боюсь умереть.
– Я защищу тебя от клеветы, а если мне не хватит сил бороться против света, уедем куда-нибудь за границу, скроемся под другим именем.
– Правда, Арман? Как только ты сможешь, мы убежим из Франции и спрячемся там, где никто, кроме нас, не будет знать о моей ошибке?
– Ошибке, Леони? Можно ли считать ошибкой желание сохранить жизнь и нежелание отдать ее тому, кто превратил ее в жалкое существование?
– Да, можно, Арман, но если ты любишь меня, я не раскаиваюсь, что совершила ее.
– О Леони! Какие слова!
Графиня в порыве самозабвения встала на колени прямо в карете и, протянув руки к Луицци, умоляла его:
– О Арман! Люби меня сейчас, люби меня… Ты будешь любить меня, не правда ли? Будешь любить всегда? О! Если ты разлюбишь меня… что станет со мной… О Боже!
Луицци обнял Леони, он успокаивал ее и клялся в любви, постоянстве и верности, как она просила.
Графиня очень замерзла и дрожала в руках Армана.
– Вы страдаете, – говорил он, – а я! Я ничего не предусмотрел… даже не защитил вас от холода!
– Ничего, – Леони изо всех сил старалась сдержать нервную дрожь, – не беспокойтесь…
– Нет, я остановлю карету прежде, чем мы покинем Париж, заставлю открыть магазин и куплю все, что нужно.
– Ни в коем случае! – Леони посмотрела на него с ужасом. – Скроемся скорее…
Тем временем Луицци видел, что графине с каждой минутой становилось все хуже и хуже: откинувшись в глубине кареты, одолеваемая усталостью, холодом и лихорадкой, она лежала неподвижно и жалобно бормотала. На все, что говорил ей Луицци, произносила коротко и растерянно, с трудом преодолевая нервный стук зубов:
– Мне хорошо! Мне хорошо!
Наконец барон увидел в окно кареты многочисленные повозки, которые заполняют Париж на рассвете. Все извозчики были одеты в короткие дорожные пальто из грубой полосатой ткани. Луицци, несмотря на протест графини, велел остановить карету, вышел и позвал извозчика, проезжающего мимо:
– Голубчик, не продашь ли мне свое пальто?
– Пальто? – изумился извозчик. – Ну и ну. – Он ошеломленно тряс трубкой. – Что вы хотите с ним сделать, господин барон?
Луицци присмотрелся, стараясь определить, кто это. Ему казалось, он знает говорящего, но никак не может его вспомнить. Однако, кем бы он ни был, Арман не желал вступать в длинный разговор:
– Я забыл свое и продрог. Я заплачу вам столько, что вы сможете купить десять таких же, если захотите.
– Так, так, – сказал извозчик, – значит, вы стали богаты, господин Луицци? Тем лучше, тем лучше, – добавил он, расстегивая пальто. – Не то что у нас: старик Риго разорился, бедная матушка Турникель умерла, а госпожа Пейроль, мечтавшая все отдать дочери Перес, живет с милейшим Риго в скверном домишке рядом с бывшим замком своего дяди. Они едва сводят концы с концами, господин Лемэ, зять госпожи Пейроль, платит им крошечную пенсию.
– А! – воскликнул Луицци. Упоминание знакомых имен позволило ему вспомнить кучера. – Малыш Пьер? Так ты уже не служишь на почте?
– Да, я все бросил и пошел кучером к папаше Риго, он надавал мне разных обещаний, а потом вынужден был от всего отказаться… Это страшная история, господин, но сцена смерти матушки Турникель была еще страшнее. Вы ведь не знаете, что госпожа Пейроль не дочь матушке Турникель?
– Как? – не поверил Луицци. – Эжени…
– Похоже, что когда-то ее ребенком украли у знатной дамы. Старуха хранила секрет до последнего дня, боясь, что девушка, которая кормила ее, уйдет. Но на пороге смерти страх попасть в ад заставил во всем сознаться.
– А она назвала имя той знатной дамы?
– Подождите, подождите, – задумался бывший ямщик, – некая госпожа де Клини… Кани… Кони… Да, Кони. Но черт ее знает, что с ней стало тридцать пять лет спустя! Ах, господин, господин! Ничего подобного не произошло бы, если бы вы захотели жениться на бедняжке.
– Кони! – повторил барон. – Кажется, это имя мне известно, где-то я его уже слышал…
Возможно, барон расспросил бы поподробнее Малыша Пьера, но тот подошел к экипажу и вдруг отпрянул с криком:
– О Боже мой! Там дама, ей очень плохо.
– Ладно, ладно! – перебил барон, бросил Малышу Пьеру пять или шесть луидоров и быстро сел в карету.
Леони полностью обессилела и упала на скамейку. Луицци поднял ее и уложил, как ребенка, себе на колени, одной рукой он поддерживал ее голову, чтобы уберечь от тряски и толчков кареты, другой закутал в пальто и обнял. Он глядел на нее, бледную, замерзшую, почти умирающую.
– Леони, Леони, – шептал он, крепче прижимая ее к себе, – держись, держись.
– Спасибо, спасибо! – бормотала она, сквозь полудрему. – О, как хорошо! Тепло!
Слезы навернулись на глаза Луицци: женщина, имевшая от рождения положение, богатство, блестящие способности, благодарила его за такую малость, как защиту от одолевшего ее холода. Он прижал ее сильнее к груди, обнял, как будто хотел закрыть собой все ее тело, и, наклонившись, поцеловал в ледяной лоб.
