Каждый со священной сосредоточенностью слушал, как старец толковал стихи из Библии, ибо он выбрал одну из самых интересных ее страниц. Одуэн давал классификацию демонов и объяснял их различные свойства. Слушали все, но только не Аликс и Эрмессинда, чьи взгляды постоянно обращались вовне и говорили о том, что мысли их витают далеко. Они, без сомнения, ждали кого-то, так как оборачивались при малейшем шуме, доносившемся с противоположного края внутреннего двора, который простирался от залы до башни с главными въездными воротами замка.
Вот уже два часа длились комментарии священника, которым сопутствовали внимание слушателей и рассеянность двух дам. В конце концов поток слов толкователя исчерпался быстрее, чем интерес его учеников – характерная черта того давнего времени, которая придает ему очень оригинальную окраску, – и потому глубокая тишина охватила залу: никто из подданных, собравшихся вокруг госпожи, не позволял себе ни обсуждать почтенного чтеца, ни смеяться над ним – еще одна очень характерная и оригинальная примета времени.
Единственное, что не изменилось с той поры в неизменном человеческом характере, – плохо скрываемое нетерпение двух женщин: они постоянно спутывали алую шерсть, которую пряли. Только Эрмессинда пыталась распутать пряжу и останавливалась в полной задумчивости посреди работы, которая не слишком заботила ее, тогда как Аликс живо рвала нити и связывала их как попало, не беспокоясь об узелках, покрывавших ее работу. В этих маленьких действиях сказывался весь характер двух женщин: усталая покорность одной и злое, легкомысленное нетерпение другой.
Заходящее солнце остановилось над въездной башней и уже собиралось спрятаться за ее самые высокие зубцы, когда Эрмессинда, заметившая это, прошептала Аликс:
«Уже поздно, дочь моя, а вашего мужа все нет».
«Ни моего, ни вашего, – ответила Аликс. – Вы ожидаете их так рано?»
«Нет, – ответила Эрмессинда, – они предупредили, что вернутся через два часа после захода солнца».
«Правда, – вспомнила Аликс, – а я и забыла».
Значит, не мужей поджидали две женщины.
– Прекрасно, – заметил поэт, – для экспозиции это не лишено очарования.
– Вы находите? – улыбнулся Дьявол и продолжил: – Не успели они произнести последние слова, как у ворот раздался сильный шум, а затем загремели цепи ворот и заскрипели железные блоки подъемного моста.
– Прекрасно, – не удержался поэт, – здесь самое место для того, чтобы одна из дам прочла стихи:
Цепь грохочет, колец слышен звон
У моста. Опускается он.
Вот решетка уже поднимается…
Здесь получается прелестное противопоставление: опускается, поднимается, – весьма, весьма недурно. Продолжайте, – дозволил поэт, облизав губы, как бы для того, чтобы вкусить поэтический мед, который разлился по его устам.
Дьявол вновь заговорил:
– Ни та ни другая не сказали ничего подобного, но Эрмессинда внезапно вскочила и закричала: «Это он!» Аликс бросила быстрый и любопытный взгляд в сторону ворот и глубоко вздохнула. Как вы заметили, Эрмессинда имела право радоваться вновь прибывшему, тогда как Аликс должна была прятать свои чувства, несмотря на тревогу и волнение, которые она явно испытывала.
Ее переживания, похоже, были слишком бурными, поскольку она тоже встала и сказала с поклоном Эрмессинде:
«Я удаляюсь, госпожа. Не хочу смущать своим присутствием встречу матери и сына после четырех лет разлуки. Извинитесь за меня перед сиром Лионелем де Рокмюром, моим братом».
– Ступайте, – отпустила ее Эрмессинда и проводила Аликс взглядом, промолвив про себя:
Ужели ненависть является причиной,
Того, что ты бежишь от сына моего?
Иль, может быть, скрываешь под личиной
И прячешь от людей жар сердца своего? —
громко продекламировал поэт и добавил: – Это послужит хорошей завязкой.
– Но Эрмессинде ничего подобного и в голову не приходило, поскольку ее сын покинул замок Рокмюр четыре года назад, а Аликс жила в нем всего год, и не было никаких причин подозревать, что сын и невестка познакомились до его отъезда и могли любить или ненавидеть друг друга. Вот что она подумала, глядя вслед уходящей Аликс:
«Она тоже несчастна, поэтому так внимательна ко мне. Счастливые люди думают только о себе!»
Минуту спустя Лионель вошел в большую залу и, преклонив колени перед матерью, сказал согласно обычаю:
«Благословите меня».
Эрмессинда простерла руки над головой сына. Она глядела на него, не в силах вымолвить ни слова. Затем госпожа сделала всем знак удалиться и, как только осталась одна с Лионелем, встала и обняла его, восхищаясь его красотой, глядя, как он вырос и возмужал, тревожась оттого, что он бледен, – все за одно мгновение. Затем вместе со слезами прорвались слова, и она воскликнула:
«О! Наконец-то ты здесь!»
Сын тоже смотрел на мать с грустью и вниманием, полным нежности. Но вместо того, чтобы ответить на радость матери, он сказал:
«Значит, ничего не изменилось, здесь, как всегда, слезы и, как всегда, для вас?»
«Я плачу от счастья, оттого, что снова вижу тебя».
«О нет, матушка, вы всегда плачете. От слез радости не вваливаются глаза и не увядают щеки».
«Не говори обо мне, Лионель, давай поговорим о тебе. Ты ведь расскажешь мне обо всем, что делал эти четыре года».
«Расскажу вам и моему отцу».
«Да, но прежде сядь и послушай меня, теперь ты уже мужчина, ибо тебе уже двадцать два года. Если мой муж… если твой отец не раскроет тебе своих объятий с той же нежностью, что и я, не выказывай слишком много раздражения от такого холодного приема. Ты жил при княжеском дворе, среди людей всякого сорта, ты должен знать, как часто надо прятать в глубине души испытываемое неудовольствие».
«О матушка, – отвечал Лионель, – с тех пор как я покинул вас, я побывал в разных краях, но везде я видел, как отцы любят своих сыновей, покуда те не опозорили их род».
«Ты прав, Лионель, – с грустью согласилась Эрмессинда, – и тем не менее я прошу тебя: покорись и стерпи его слова, какими бы жестокими они ни казались».
«Так он призвал меня к себе, чтобы заставить сносить, как прежде, его дурное обращение и унижение?»
«Он призвал тебя, потому что ты нужен ему. Сиры де Мализы, этот неугомонный и мстительный род, не упускают ни одной возможности, чтобы не выискать серьезные поводы для жалоб».
«Мой отец мирится с этим?» – горько усмехнулся Лионель.
«Твоему отцу восемьдесят четыре года, доспехи тяжелы в его возрасте».
«Хм, а где же его старший сын, мой благородный брат Жерар, его любимый сын, почему он не защитит отца и не отомстит за него?»
