Госпожа де Фаркли уже обеими руками обхватила руку Луицци, так что прижалась грудью к его плечу, и прошептала на ушко:
– Вы, барон, маленький ребенок.
Она произнесла эти слова тоном снисходительного превосходства, и в устах такой женщины, как госпожа де Фаркли, обращавшейся к такому мужчине, как барон де Луицци, могли означать только следующее:
«Вы не представляете, чего стоите на самом деле, и теряете все шансы на успех только потому, что чересчур скромны».
По крайней мере именно так воспринял ее слова барон, тем не менее возразивший:
– Ребенком я являюсь еще в меньшей степени, нежели героем анекдота.
– Ну хорошо, вы не смешны и вы не ребенок – прошу прощения за некоторую неточность; просто вы какой-то ненастоящий, а вернее, не совсем естественный.
– Я знаю наверняка только то, что я недалекий провинциал, ибо теперь вовсе ничего не понимаю.
– Ну что ж! – Госпожа де Фаркли необычайно ловко продолжала кокетничать с бароном, так сказать, физически: в ход пошли соблазнительные изгибы тела, особые интонации голоса, изящно и вовремя снятая с прелестной ручки перчатка, чуть приподнятый кончик маски и полуоткрытые сладострастные губки, поигрывающие над девственно-чистыми зубами – в общем, тысячи и тысячи маленьких женских хитростей, позволяющих мужчине рассмотреть прелестницу в самом выгодном свете. – Ну что ж! – повторила Лаура. – Поясню, что я имела в виду. Господин барон, вы человек порядочный в глубине души, и к вам я испытываю нешуточную благодарность: вас лично, в отличие от других, не ввело в заблуждение то, что случилось сегодня вечером. И потому-то я осмелюсь дать (ибо вы еще достаточно молоды) совет, который пойдет, надеюсь, во благо… Если только вы ему последуете. Так вот: вы не умеете ни признать, ни опровергнуть связь с женщиной, а меж тем именно в этом и состоит искусство любовных интриг. Я позволю себе взять ваше собственное поведение как пример: только что я говорила о двух дамах; держу пари, хотя я и не знаю всего, что было на самом деле, – вы обладали только одной из них; и что ж! Вы отделались одной банальной и ничего не значащей фразой и о первой, и о второй! Если ваши слова имеют какой-то смысл, если они хоть в какой-то мере правдивы, то вы оскорбили одну из них, поставив обеих на одну доску – и ту, что совершила ошибку, и ту, что ни в коей мере не виновна; если же эта фраза, как я уже сказала, банальна и ничего не значит, то вы опять-таки нанесли оскорбление женщине, что не поддалась на ваши притязания, поскольку не встали на защиту ее чести.
– А если ни одна из них ни в чем не виновата – что тогда? Что я должен был сказать?
– О! – живо откликнулась Лаура. – Не будем изменять постановку вопроса! Я же предположила, что одна из них все-таки согрешила… В этом случае, вы считаете, ответили достойно?
– Да, сударыня. Ведь сдержанность – одна из самых больших добродетелей… в свете, по меньшей мере.
– О! И именно с ее помощью можно обесчестить практически любую женщину. Все становится известно о подобных приключениях, все, до малейших деталей, сударь; когда нет никаких сомнений в любовной интрижке, а мужчина громогласно ее отрицает, то женщины испытывают к нему признательность, и совершенно напрасно. Вообразите, завтра их отношения изменятся, и, вполне возможно, мужчине припишут другую интрижку; и тогда, сами понимаете, поскольку в первый раз никто не поверил в его протесты, продиктованные той добродетелью, что вы называете сдержанностью, то никто не поверит и в том случае, когда эти протесты обоснованны.
– Но тогда, сударыня, – возразил Луицци, – получается, что в первом случае нужно говорить правду? – И, проникновенно заглядывая в глаза госпожи де Фаркли, барон добавил: – Думаю, в свете найдутся женщины, для которых такая теория таит в себе немало опасностей…
– Как знать, сударь, – ничуть не смутилась госпожа де Фаркли, – как знать, скольким женщинам стоит опасаться абсолютно точной истины? Сударь, один любовник – это как точка отсчета, как единица в жизни женщины; если найдется хотя бы один хлыщ, который похвастается тем, что на самом деле ему не принадлежало, то мнение общества смело прибавляет к этой единице нолик, считая в сумме десять. Можете быть уверены, сударь, что в арифметике старых волокит один настоящий любовник плюс один хвастун равняются десяти выдуманным.
Луицци, подумав, что госпожа де Фаркли защищает сама себя в довольно недвусмысленной форме, решил продолжить без особых околичностей:
– Вы, сударыня, конечно, представляете, куда может завести ваша система счисления; исходя из нее, второй хвастун, равный еще одному нулю, умножает молву о женщине еще в десять раз, а третий доводит количество предполагаемых любовников и вовсе до тысячи?
– По правде говоря, сударь, – продолжала госпожа де Фаркли, – я знаю женщин, которым ни разу, если уж вести точный подсчет, не посчастливилось отдаться тем, кому они принадлежали согласно светской болтовне; но я знаю и куда более безрадостные судьбы.
– Однако трудно в это поверить, – усомнился Луицци.
– Надеюсь доказать вам, что говорю правду. Есть женщина, которой приписывают связь со всеми подряд, а на самом деле она не имела ни одного любовника!
– Так уж и ни одного? – лукаво усмехнулся Луицци.
– Да, господин барон, ни одного, – твердо повторила Лаура. – Даже вы и то…
Такой неожиданный переход порядочно смутил Луицци, и он ответил с некоторой неловкостью:
– Но я не столь высокого мнения о себе, сударыня…
– И совершенно напрасно, сударь; вы, может быть, единственный человек, ради которого можно было бы позволить клевете хоть разок превратиться в правду.
– И конечно, я имел глупость развеять эти благие намерения?
– Я не готова ответить вам сегодня, сударь; меня ждет отец, мне пора.
– Но когда-нибудь мы еще увидимся? – с надеждой в голосе спросил Луицци.
– Сегодня суббота; в понедельник в Опере состоится последний бал, и если вы соблаговолите прийти сюда в этот же час, то, может быть, я скажу вам что-нибудь более определенное… Если только мой разговор с отцом не заставит меня встретиться с вами раньше.
И госпожа де Фаркли удалилась, оставив Луицци в сильном замешательстве. Он обернулся и вдруг обнаружил, что компания малознакомых щеголей вовсю потешается над ним. В их числе оказался и господин де Марей, который заметил с плохо скрываемым презрением:
– Похоже, приятель, вы теряете слишком много времени.
– О чем вы? Будьте так любезны объяснить, – взвился барон.
– Дружище, два маскарада только ради госпожи де Фаркли, – право, это чересчур. (Вы уж простите нас великодушно, барон, но мы слышали, как вы условились о следующем свидании.) И я буду вас считать последним идиотом, если завтра в полдень вы не принесете ей тысячу извинений за то, что никак не сможете быть здесь в понедельник.
Луицци задумался буквально на какую-то секунду; затем, желая окончательно оправиться от растерянности после необычной беседы со странной женщиной, он твердо взглянул на наглеца и решительно произнес:
