Только вот цепь очень мешала. Чтобы всякий раз, натягиваясь, она не дергала мне шею, я пробовала разучить походку Берни и двигаться так же, как он. Это было трудно. Цепь все равно впивалась мне в шею. И с каждым разом все больнее.
В конце концов кожа лопнула, под шерстью открылась рана. А как она затянется, если цепь надевали каждый день?
Я пыталась показать Берни, что мне больно, но он ничего не понял. А потом я всерьез забеспокоилась. За то время, что меня продержали в неволе, шерсть испачкалась и свалялась. Рана на шее могла воспалиться.
Именно это и случилось.
Однажды ночью я проснулась оттого, что меня бил озноб. Но кожа под шерстью как будто горела. У меня был жар, настоящий жар.
Утром пришел Берни и принес мне хлеба. Должно быть, он сразу почувствовал неладное. Сперва он долго стоял и смотрел на меня, и лицо его было такое же мрачное и непроницаемое, как всегда. Потом он занервничал. Глаза забегали, рот несколько раз открылся и закрылся.
– Ты заболела? – спросил он хриплым голосом.
Я кивнула и указала на свою шею. Берни колебался, но все-таки опустился рядом со мной на колени. Я отвела шерсть в сторону, чтобы он увидел мою язву. Берни обомлел. Зрелище, надо полагать, было не из приятных.
– У меня тоже были раны, – медленно проговорил Берни. – Много ран…
Он немного посидел в нерешительности. Потом встал и, широко ступая, вышел. Звук его тяжелых шагов в коридоре постепенно стих.
Довольно быстро до меня дошло: что-то не так. Почему я не услышала, как захлопнулась дверь?
Я обернулась. Дверь осталась открытой! Впопыхах Берни забыл закрыть и запереть ее.
Я приподнялась на локтях, от жара в голове все завертелось. Сердце билось сильными и частыми толчками. С большим трудом я встала. Ноги подкашивались, мне было нехорошо: пол как будто кренился. Медленно и осторожно я двинулась к открытой двери. Но как только дошла, в коридоре послышались шаги и голоса. Они приближались.
Надо спешить! Я бросилась к лестнице, ведущей к черному ходу на задний двор. Голова кружилась так, что я пошатнулась и чуть не упала. Голоса звучали уже совсем отчетливо. Мне не успеть. Шанс упущен. На ватных ногах я вернулась обратно и, задыхаясь, опустилась на холодный пол.
И в ту же секунду в комнату вошел Гордон с «Нун Рекорд» под мышкой и карандашом за ухом. Следом за ним – Берни. Гордон понюхал воздух и скривился. Пахло болезнью и грязью. Закрыв нос рукой, он подошел ближе. После неудавшегося побега я дышала тяжело и часто.
– Ей плохо, – сказал Берни. – У нее кровь. На шее…
Гордон угрюмо кивнул.
– Вижу, – сказал он. – Это, небось, из-за цепи. Еще бы, ты вечно ее так дергаешь.
Берни сперва ничего не понял. Но потом до него вдруг дошло, как одно связано с другим. Подбородок отвис, рот глупо открылся.
– Ой, – горестно вымолвил он. – Я не нарочно…
Гордон не обратил на него никакого внимания. Он закурил, задумчиво глядя на меня. А потом сказал Берни:
– Промой раны и следи, чтобы снова не нагноились. Посмотрим, может поправится. В крайнем случае мы ее усыпим.
Берни вздрогнул.
– Ну-ну, – успокоил его Гордон. – Не бойся, ну умрет она, ну и что. Это же просто животное. Мойра не будет тебя ругать, обещаю.
На этих словах Гордон кинул сигарету на пол, затушил каблуком и ушел.
А Берни так и стоял, опустив плечи.
– Усыпим?.. – тихо повторил он.
Я не знаю, сколько времени лихорадка горела у меня внутри. Может, неделю, а может, две. Когда я бодрствовала, мое сознание было спутано и я даже не понимала, где нахожусь. Помню только, как Берни сидел рядом, склонившись надо мной с бутылкой и тряпкой, от которой несло спиртом. Помню еще жгучую боль на шее и что я не могла пошевелить ни руками, ни ногами. Думаю, Берни держал меня, когда промывал язвы водкой.
Когда лихорадка наконец отпустила, я словно пробудилась от бесконечного дурного сна. Первым делом я заметила, что больше не лежу на полу. Кто-то уложил меня на матрас. И накрыл одеялом.
Это было странно. Но еще удивительнее было то, что от меня больше не пахло. Похоже, кто-то вычесал мою шерсть.
Желудок сводило от голода. И очень хотелось пить. Миска была пуста, зато рядом стоял кувшин свежей холодной воды. Я попила и снова легла, но заснуть уже не смогла.
Через несколько часов ключ в замке повернулся и вошел Берни. Я сидела на матрасе, прислонясь к стене и накинув на плечи одеяло. У Берни глаза на лоб полезли. Он шагнул ближе и сказал:
– Ты… больше не больна?..
Я осторожно пощупала шею. Раны затянулись толстой зудящей коркой. Но больно не было. Я покачала головой.
И тут произошло неожиданное.
Берни улыбнулся.
Огромное, страшное бугристое лицо на короткий миг полностью преобразилось. Как будто сквозь просвет в черном ненастном небе вдруг пробилось солнце.
Правда, потом Берни снова стал самим собой – мрачным и хмурым Берни. Он вышел из каморки и запер за собой дверь.
28. Телеграмма
Я была рада снова вернуться к работе. Чтобы раны не открылись, я показала Берни, что цепь можно привязать мне на пояс. Получилось неплохо.
Теперь Берни всегда передвигался спокойно и осторожно. Видно было, что он боится, как бы я снова не заболела. Готовясь вместе поднять что-то тяжелое, мы стали обмениваться короткими взглядами. И скоро кивками и жестами научились договариваться о самых разных вещах – как решить какую-либо задачу или что пора, например, немного передохнуть.
Лучше всего мы понимали друг друга, когда оставались одни. Если же рядом был кто-то еще, Берни по-прежнему делал вид, что меня нет. Видно, боялся, что его засмеют, если заметят, что нам все лучше и лучше работается вместе.
В полдень мы ели кашу или бутерброды у Берни дома. Его комната с мойкой и плиткой в углу находилась прямо у выхода на задний двор. Кроме узкой койки, поцарапанного стола, двух стульев и кособокого шкафа больше мебели не было. Единственное окно глядело на мусорные баки.
И все же у Берни было удивительно уютно. Он держал комнату в чистоте и порядке. Кровать всегда была застелена, посуда всегда вымыта. На столе лежала скатерть, а над столом висела картина, изображавшая залитые солнцем луга и рощи. Рама была старая и некрасивая. Думаю, что картина, как и все остальное в комнате, досталась Берни из магазинчика «Антиквариат на Освальд-стрит». Иногда Берни просил разрешения взять в лавке что-то необходимое, скажем, кастрюлю или наволочку. Тогда Флинтхарт старательно растолковывала ему, сколько стоит та или иная вещь. И добавляла:
