Чтобы попасть на взлетную полосу, требовался специальный пропуск с вашей фотографией и кодом, определяющим уровень доступа. Однажды я направлялся на полосу, а на посту стоял часовой, примерно моего возраста, если не младше. Пропуск у меня был под полевой курткой, снаружи не видно, поэтому он спросил:
– Где ваш пропуск?
Я отвечаю:
– Да пошел ты. Я иду на работу. – И шагаю дальше.
Он достает пистолет и приказывает:
– Лечь лицом вниз на тротуар.
– Да пошел ты, хуесос, – повторяю я. Но потом здравый смысл берет верх: – Слушай, вот он, мой пропуск, только отвали.
Но уже поздно. Я его послал. Неповиновение лицу при исполнении. Статья 15, строгое дисциплинарное взыскание. За это могли и зарплату урезать, и понизить в звании. В результате я потерял нашивку и снова стал рядовым.
Нашивку мне вернули довольно быстро – на этот раз после учений, моделирующих ситуацию, когда «враг» пытается прорвать периметр базы. Наша цель – защитить бомбардировщики. Цель врага – проникнуть внутрь и нейтрализовать самолеты. Сценарий с советскими войсками, которые добираются до Божер-сити, штат Луизиана, и выводят из строя наши «Б-47», выглядел так же правдоподобно, как идея, что немцы могут перелететь через Атлантику с одним баком топлива. Но в этот детский сад мы играли на полном серьезе.
Ночь накануне Рождества. Даже в Луизиане взлетная полоса покрывается инеем. К одному из бомбардировщиков подъезжает аэродромный источник питания, теперь там внутри будет тепло и уютно. Мой пост совсем рядом, я уже хорошо поддал, поэтому решаю немного вздремнуть. Ставлю ствол – именно ствол, отказываюсь называть его винтовкой – рядом с источником питания, поднимаюсь в самолет и вырубаюсь. А тут едет проверяющий из нашего сектора и видит мою винтовку, мать его. Без присмотра! Меня вытаскивают и – вперед, под трибунал, на этот раз за «самовольное оставление поста во время учений, приближенных к боевым действиям».
Язык не повернется назвать это правосудием – это судилище ради экономии времени и денег и клепания обвинительных приговоров. Судопроизводство? Нет, не слышали. Председательствовал в суде полковник, единый во всех лицах: он был и судьей, и присяжными, и прокурором, и адвокатом. Зачитал приговор: «Мы признаем вас виновным». Кто «мы», ублюдок?
Но он все-таки смягчился: «У тебя скоро рождественский отпуск, я не буду зверствовать. Обойдемся без гауптвахты. Но высчитаем с тебя две трети зарплаты за три месяца. Ну и еще ты теряешь нашивку».
В итоге история моих армейских нашивок выглядела так: я получил нашивку, потерял нашивку, получил нашивку, получил вторую нашивку, потерял нашивку, получил две нашивки, потерял одну нашивку, потерял вторую нашивку. Всего я заработал шесть нашивок и потерял четыре. На дембель я уходил, чувствуя себя долбаной зеброй.
«Мало того, что он ошивается с черномазыми, – говорили обо мне после этого, – он еще и сам редкий утырок». А потом произошло событие, круто изменившее мою жизнь. Как-то вечером ко мне в комнату заглянул один парень из Миссисипи, его звали Майк Стэнли. «Эй, Джордж, знаешь, чем я занимаюсь? – спросил он. – Играю боксера в пьесе „Золотой мальчик“
[56]. Тут в центре города есть маленький театральный кружок, называется „Рискованный театр“, и им нужны актеры. У тебя хорошо получится, ты прирожденный клоун». Вот так я и получил роль в этом спектакле – играл тренера, а в следующей пьесе – фотографа. Только шляпу поменял.
Роль Тома Муди, менеджера главного героя – боксера, исполнял Джо Монро, ведущий утренних эфиров на KJOE, самой популярной городской радиостанции. KJOE слушали все, она была на слуху, потому что крутила песни из «Топ-40», когда этот формат «быстрого реагирования» только входил в моду и был еще в новинку. Чего я не знал, так это того, что Джо Монро владеет половиной радиостанции. Я подошел к нему: «Джо, после армии я хочу стать диджеем. Можно как-нибудь подъехать к тебе на радио и посмотреть, как ты работаешь?» Он ответил: «В любое время».
И вот я прихожу к нему, и после окончания эфира он говорит мне: «Возьми тексты, иди туда в студию за стеклянной стеной и прочитай мне». И там, в далеком южном штате, я со своим нью-йоркским произношением читаю: «Привет, магазин «Хакенпак» работает семь дней в неделю! Двадцать четыре часа в сутки!» Потом читаю новости про Суэцкий кризис. И он тут же берет меня на работу – вести по выходным выпуски новостей, обещая шестьдесят центов в час.
Это было только начало. С двенадцати до часу шла часовая программа без всякого сценария – просто играли разные мелодии, что-то вроде «Приятной музыки в полдень». Я получил этот часовой эфир. Потом он решил не дробить эфирное время: «Это отстой, мы этим больше не занимаемся». Мы перешли к формату эфиров с 6 до 9, с 12 до 3 и с 3 до 6 часов. Я выходил в эфир каждый день с 12 до 3.
Американская авиация была просто счастлива, что я наконец занялся чем-то полезным. Я был у всех на виду, в центре города. Не распространял венерические заболевания, никого не насиловал. Отличный пиар для ВВС США.
Мне разрешили покидать базу. Делал я это довольно часто, поэтому меня перевели с должности механика прицельно-навигационного комплекса «K-2» на должность диспетчера. Раз в двое суток около полуночи я садился и расписывал наряды на следующий день. Это занимало иногда час, иногда больше. Зато потом я был свободен. Все это отнимало максимум три часа раз в два дня. Я просто жил в своей комнате, содержал в порядке койку. Больше от меня ничего не требовалось.
Еще один военный суд предстоял мне в Англии. Мы пробыли там девяносто дней, вся эскадрилья – сорок пять самолетов с полным боекомплектом. Стратегическое командование ВВС часто такое практиковало, чтобы доказать, что финансируют их не зря: поднимало целую эскадрилью и отправляло на «передовые позиции», типа Марокко или Англии, всего в каких-то 2500 километрах от богомерзких Советов, а не в 5500 километрах от них, как Луизиана. Можно сэкономить пару баксов на горючем.
Пока мы были в Англии, мои обожаемые «Доджерз»
[57], которые никогда не выигрывали Мировую серию, обыграли «Янкиз»
[58] и стали победителями. Мы с другом услышали об этом по армейскому радио. Новости до Англии долетают на пять часов позже, но не обмыть победу «Доджерз» мы не могли. Обратно на базу я приполз уже глубокой ночью в весьма приподнятом настроении. Праздник испортил комендант казармы с лычками сержанта, гаркнув на меня: «Заткнись, Карлин!» На что я ответил своим фирменным: «Иди на хуй, уебок!»
