Бернс и Карлин были на верном пути.
Будь у нас цель, мы сказали бы, что хотим работать на пересечении жанров, на стыке нахрапистой, вульгарной комедии квартирников и утонченной интеллектуальной стилистики «Голубого ангела»
[96]. Это уже удалось Шелли Берману
[97], Морту Салу, Николсу и Мэй
[98], это пытались делать Боб Ньюхарт
[99] и Дик Грегори
[100]. К этому стремились и мы.
Не стоит забывать, однако, что мы очень рисковали. Мы были далеки от тогдашних стандартов. Ничего общего с чистенькими выкормышами университетских кампусов.
Неотесанные ирландцы, дети улицы. В приличных костюмах, умеющие красиво говорить, социально адекватные, но гораздо более грубого помола. Когда позднее мы прослушивались в «Голубом ангеле» – а это был очень важный этап, хотя все и происходило в моем родном Нью-Йорке, – утонченная истсайдская публика, надрывавшая животы от шуток Шелли, Морта, Николса и Мэй, смотрела на нас в гробовом молчании.
Промахнулись мы и в клубе «Плейбой» в Чикаго. Хеф сказал, что в гости к нему заехал Джо Кеннеди, отец Джона Ф. Кеннеди, и спросил, не можем ли мы выступить специально для него в библиотеке. Мы не были уверены, что Джо Кеннеди оценит наш юмор. «У них у всех отличное чувство юмора. У всех Кеннеди», – возразил на это Хеф.
Мы показали сценку, где я был в роли Джона Кеннеди, а Джек брал у меня интервью. Есть одна загвоздка с выступлениями перед объектом твоих пародий: зрители начинают смеяться, только увидев реакцию этого человека. Или не начинают. Что с нами и произошло. Потому что Джо был вне себя. Какое уж тут чувство юмора, когда задели его мальчика.
«Не время ломать комедию», – гласил заголовок в журнале «Вэраети» на следующий день. «Джозефа Кеннеди не тронуло перевоплощение Джорджа Карлина в главу государства… Уходя, папаша Кеннеди бросил: „Не вижу ничего забавного в насмешках над моим сыном“. Что означало: гореть вам всем в аду».
На самом деле наши политические репризы были вполне безобидными. Только видимость остроты, намек на дерзость. Нам было гораздо интереснее в кого-то перевоплощаться, особенно в простых ирландских парней, чем делать заявления. Наши политические взгляды влияли на характер шуток, но мы не использовали юмор в политических целях. Ирландские типажи – вот кто всем заправлял. Они диктовали правила. Каждый из них мог в любой момент внезапно ляпнуть что-то возмутительное, поставить всех в неловкое положение. Шокировать, а не пощекотать нервы. Это давало эффект, мы балансировали на грани.
Этот контингент мы хорошо знали по своему уличному опыту: копы, наши папаши, бармены с бейсбольными битами. Представители власти на местах, среди которых мы росли, в противовес Конгрессу, крупным корпорациям и прочим анонимным властным структурам. Это было веселое занятие на грани сатиры – приписывать им ханжеские или агрессивные высказывания, показывая их истинное лицо. Они стали своего рода предтечами таких экранных воплощений ирландского фанатизма, как Джо в исполнении Питера Бойла
[101] и Арчи Банкер, которого сыграл Кэрролл О’Коннор
[102]. Позднее, уже в 80-е, этот простой ирландец с улицы сыграл ключевую роль в эволюции моего сценического образа, который окончательно оформится к началу 90-х. Они всегда со мной – он и его родня из белого Гарлема, вдохновившие меня на целую вереницу персонажей.
Затем еще года два мы с Джеком выступали в ночных клубах первого эшелона: «Эмберз» в Индианаполисе, «У Фредди» в Миннеаполисе, «Тайдлендз» в Хьюстоне. Билл Бреннан, владелец дейтонского клуба «Ракет», прилетел в Чикаго взглянуть на нас и пригласил к себе через месяц. Это было очень важное событие. Не в профессиональном плане – в конце концов, речь шла о вшивом Дейтоне, штат Огайо. А потому, что именно там я познакомился со своей женой Брендой.
Ночные клубы – места непредсказуемые. Иногда нас принимали отлично. В клубах «Плейбой», как правило, все проходило гладко. Но случались и провалы. Хозяин одного из клубов на окраине Детройта сказал нам: «В последний раз я приглашал артиста в 1941 году, это был Бобби Кларк
[103]. Вы уж, ребятки, постарайтесь. Сегодня придет моя команда по софтболу».
Это был шлакоблочный бар с музыкальным автоматом, столиками и небольшим танцполом. И вот прибывает софтбольная команда, все в спортивной форме, и мы начинаем. Показываем Кеннеди. Шутим о европейском едином рынке. Юмора они не догоняют, а может, им просто неинтересно. Никто не смеется. Тишина. С нас сходит семь потов. Минут через десять кто-то бросает четвертак в музыкальный автомат, и они начинают танцевать – а мы еще не показали и половину.
Когда мы уже сворачивались, подошел хозяин.
– Да, ребятки, пролетели мы с вами. Подложили вы мне свинью.
– Как Ленни Брюс? – спросили мы.
– Какой еще на хрен Ленни Брюс? Вам про сиськи надо чего-нибудь, про задницы. У вас еще два вечера, не профукайте свой шанс.
Ёшкин кот. Мы побежали и купили мне лохматый парик, и на следующий день Джек изображал Эда Марроу
[104], а я официантку в клубе. Ничего подобного мы не делали ни до, ни после. Мы продержались неделю. Нас не уволили. Это был кошмар.
