Беременность протекала замечательно, и на седьмом месяце Бренда поехала домой, в Дейтон, где планировала рожать. В аэропорту ее встретили родители, мать так исхудала, что весила, наверное, килограммов сорок. Бренда переполошилась. У отца спрашивать было бесполезно, он, похоже, и сам ничего не знал. Бренда поехала к семейному врачу: «Что, черт возьми, происходит с моей матерью?»
Он сказал: «Она умирает от рака». Он никому не говорил об этом – ни отцу, ни младшей сестре, никому. А мать Бренды была из тех, кто никогда ни с кем ничем не делится. Но жить ей оставалось считаные недели. Бедняжке так хотелось увидеть нашу малышку – она украсила для нее детскую, нарядила колыбельку, сшила специальное одеяло и детскую одежду. Маленький дворец для новорожденной. Но ее мечте не суждено было сбыться. Вскоре она впала в диабетическую кому и через день умерла.
Пока мать Бренды умирала, родилась наша малышка.
Мы назвали ее Келли.
Теперь нас было трое. Нищих. И бездомных. Мы вернулись на 121-ю улицу, я одалживал деньги у кого только мог: у старых друзей, живших рядом, у Морта Сала, у матери – у всех подряд. С Дугом, моим старым приятелем, у нас был текущий дебетовый счет. Помню, сидели мы с ним однажды на скамейке на пересечении Бродвея и 122-й улицы, прихватив упаковку баночного пива и пару косяков, и расслаблялись. Я уже должен был Дугу шестьсот долларов, но мне нужна была четырехзначная сумма. Я предложил ему: «Ты одалживаешь мне X долларов, которых мне не хватает до нужной суммы, а я обещаю до конца жизни выплачивать тебе процент от моих будущих доходов». Он сказал «о’кей», и больше мы никогда к этому не возвращались.
Чего не скажешь о моей матери, которая могла напоминать бесконечно: «А как же тот телеграфный перевод, помнишь, когда я выслала вам пятьдесят долларов в Чикаго? Сам перевод стоил 2,50. Значит, всего 52,5 доллара». На что я отвечал: «А ты еще вспомни про те кроссовки, которые купила мне в четвертом классе! Где заканчивается родительская забота и начинается кредитор?»
В марте 1963 года, когда Бренда была на шестом месяце беременности, наступил переломный момент. Как-то после выступления в кафе «Хаус оф Пегасес» в Форт-Лодердейле я познакомился с компанией ньюйоркцев, среди которых были и будущие участники группы Spanky and Our Gang. Пока мы курили косяк за косяком, во мне вызревало решение – я должен сделать выбор. «Пора определиться, – сказал я тогда Бренде. – Нам придется выживать в Нью-Йорке – или умереть. Я не могу больше ездить из одной дыры в другую, развлекать захолустную публику – не к этому я стремился. Хочу разобраться, как быть дальше».
Мы рисковали остаться даже без тех скромных доходов, которыми располагали, и тем не менее она меня полностью поддержала. Я стал внимательно прислушиваться к себе, к тому, что вызревало внутри меня. Как и внутри нее. Это было что-то вроде творческого синдрома кувады
[115].
В те времена у ищущих работу комиков была только одна площадка, где они могли себя показать, называлась она «хут» – сокращенное от «хутенэнни». Изначально это был импровизированный фолк-концерт, который эволюционировал в нечто вроде открытого микрофона для начинающих артистов разных жанров. Любой мог блеснуть талантами – не только певцы, музыканты и комики, но и жонглеры, танцоры, фокусники.
Тогда же, в марте, я впервые пришел на хут в кафе «Ва?» – та еще дыра – в окрестностях Бликер-стрит, а на следующий день подался в «Биттер энд», уже на самой Бликер-стрит. Ноль реакции. Через пару дней я прослушивался в «Виллидж Вангард», респектабельном старом джаз-клубе в Вест-Виллидж. Опять ничего. В апреле я снова проделал тот же маршрут, и в «Биттер энде» меня заметил Хауи Соломон. У Хауи был новый, довольно большой клуб-кафе на Бликер-стрит под названием «Оу гоу гоу».
«Оу гоу гоу» вскоре стал эпицентром движения, которое сегодня ассоциируется с Бликер-стрит и, шире, с Вест-Виллидж 60-х. Стэн Гетц
[116] записал здесь одноименный альбом «Оу гоу гоу», тут играли такие джазовые звезды, как MJQ
[117] и Нина Симон
[118]. Регулярно выступал Морт Сал. Стивен Стиллз
[119] начинал здесь сольную карьеру, как и многие фолк-музыканты, позднее исполнявшие рок. Хауи знал толк в своем деле и предложил мне именно то, что я искал: бессрочный контракт с правом выступать в дни открытого микрофона, два вечера тут, четыре – где-то еще, загляните к нам сегодня, если будете в центре. Такие же условия он предложил еще нескольким молодым музыкантам, но еще только одному комику – Ричарду Праеру
[120], на три года моложе меня.
«Оу гоу гоу» давал мне преимущество игры на своем поле. Я по-прежнему соглашался выступать за пределами Нью-Йорка – от денег я не отказывался, – но теперь у меня была своя площадка. Место, в котором я был уверен, моя лаборатория, вскоре ставшая эпицентром современной контркультуры. Зрители, открытые для новых идей, острых высказываний. Инстинктивные или сознательные аутсайдеры, они не принимали навязанных ценностей и презирали условности, их отталкивало самодовольство консервативного среднего класса Америки. Пройдет месяц-другой, и они разбавят этот взрывоопасный микс тлеющей яростью…
Когда к власти пришел Кеннеди, я воспринимал себя как одного из шустрых молодых ирландцев католического вероисповедания. Мы принадлежали к разным классам, но к одному племени. Да, он политик; но, как и многие мои ровесники, я был еще слишком молод, чтобы успеть разочароваться. С ним, казалось, могло начаться нечто новое, он давал надежду на реализацию идей, отражающих реальную жизнь и чувства людей, их взаимоотношения с миром. На медленное, но неуклонное движение к пониманию: первичны люди и их интересы, а не собственность. Самый яркий и впечатляющий пример – борьба за права черных, но с Кеннеди связывались и другие надежды, тайные или явные, исходившие от людей, которых игнорировали, оттеснив на обочину в погоне за потребительским раем 50-х.
