Еще одно новшество – я начал выступать на квартирниках и в фолк-клубах. Новых вещей у меня было немного, и я занимался тем, что рассказывал о произошедших со мной переменах, подчеркивая, что хочу уйти от поверхностного остроумия, хочу доискиваться до сути. Рассказывал о себе, о своих чувствах. Сам характер квартирников располагал к полуисповедальной манере от первого лица. В этом состояла принципиальная разница: обращение к аудитории напрямую, а не в придуманном образе, как я привык делать, вскоре переросло в совершенно новую форму творчества.
Однако чаще всего мне приходилось объясняться с самим собой. Тексты почти не отражали мою личную позицию – и это не давало мне покоя, заставляя искать новые формы взамен старых. На сцену выходил не я. Сформулирую это так: «Я в этом не участвовал, это был каждый раз другой человек». Имело смысл провести ревизию всех моих старых персонажей, одного за другим, чтобы убедиться, что я на правильном пути.
Я столкнулся с тем, что это разные вещи – развлекать публику и быть артистом. Мне вообще нужно было разложить себя по полочкам, проговаривая вслух свои мысли. Лучший известный мне способ разобраться с тем, что творится в голове, – это услышать и оценить со стороны то, что, как мне кажется, я думаю. Потому что, как бы ни было все понятно вам самому, пока вы все не проговорите и сами себя не услышите, вы ни в чем не можете быть уверены. Вы сами зритель на своей премьере.
А впереди маячили новые катастрофы – или то, что принято так называть. В конце августа мне предстояло вернуться на место своих «преступлений» – в отель «Фронтир» в Вегасе. Я дал довольно наглое интервью газете «Лос-Анджелес геральд-экзаменер»: «Цензура все чаще сует нос в мою работу [прошлогодняя история со словом «задница»], и это выталкивает меня на новый уровень, уводя от пустой болтовни. Пора проверить, готова ли к этому моя публика… Мне всегда казалось, что комик – это потенциальный социальный критик, философ или евангелист».
Проверку готовности моей аудитории я отложил на пару недель (у меня были концерты вместе со Supremes
[170]), но вот наступил день Х, когда я обыграл двусмысленность замечательного словечка «хрень», приплетя сюда и свой прошлый конфликт с «Фронтиром». На этот раз доконали меня не мудаки спортсмены, а мудаки бизнесмены – торговые представители «Крайслера».
«Ни хрена я такого не говорю, – сказал я. – Это Бадди Хэкетт несет какую-то хрень, Редд Фокс мелет хрень. А я вообще ни хрена не говорю. Ну да, я покуриваю всякую хрень, но хрен я вам скажу об этом». И переключился на другую тему. Едва я покинул сцену, меня уведомили, что я освобожден от своих обязанностей. Представитель отеля наговорил потом газетчикам, что я «был явно недоволен [sic] реакцией аудитории и начал обзывать их словом из пяти букв… По нашим оценкам, как минимум 70 % сказанного звучало оскорбительно». Они расторгли контракт на пять дней раньше, заплатив мне с учетом моих средних заработков (в то время я получал $12 500 в неделю), и навсегда внесли меня в черный список. Таковы были обозримые перспективы у Джорджа Карлина в Лас-Вегасе.
Однако то, что в общепринятом смысле выглядело как третья серьезная профессиональная катастрофа, на самом деле стало еще одним переломным моментом. Этот случай подсказал мне идею нового монолога под названием «Хренотень». Он открывал сторону «FM» на моей следующей пластинке
[171] и стал в некотором роде ее визитной карточкой.
В прошлом году в Лас-Вегасе меня уволили за то, что я сказал «хрень». В городе, где игру по-крупному называют «обсираловкой»
[172]. Вот вам двойные стандарты. Представляю, сколько раз бывало, что просадившие всё техасцы ругались посреди казино: «На хрен! Я все просрал!» Но таких они свободно пускают. А меня какого-то хрена взяли и уволили.
Слово «хрень» грозит вам такими же проблемами, как если бы вы закурили тут какую-нибудь хрень. Хотя «хрень» – чудесное слово, симпатичное, располагающее слово. И очень удобное. Средний класс им брезгует. Оно вызывает у него дискомфорт. На кухне, когда кто-нибудь нечаянно роняет кастрюлю, раздается: «Хренак! Трындец лапше! – Джонни, я все слышу. Так говорить некрасиво». Некоторые предпочитают «хренушки». Но меня не проведешь. Это та же хрень, только с уменьшительным суффиксом.
И это всегда образное выражение. «Ты уберешь эту хрень отсюда, а? Переставь это на хрен. Не хочу эту хрень слушать. Не подсовывай мне эту хреновину. Почему я должен терпеть эту хрень? Хрен знает что такое. Это тебе не хрен собачий!» Это всегда иносказание. Никто не скажет, переев хрена, что он охренел. Или если хрен хорошо уродился, что урожай хреновый.
Можно четко проследить эволюцию от «Хренотени» до «Семи слов». Все началось с желания поговорить о языковых нормах и том, как мало в них логики. И таким образом, честно рассказывая обо всем, что со мной происходило, я нащупал новый комический формат, более адекватный и естественный.
Волосы и борода, которые сработали как фитиль, четко сигнализируя о начале нового этапа, когда я определился, по какую сторону Культуркампфа
[173] нахожусь, становились все длиннее. По мере роста волос накапливался и материал. Я написал стихотворение «Волосы», в котором попытался донести до «правильных» людей возраста моих родителей: «Если вам нет дела до того, что я пишу, то почему вас так волнует, что у меня на голове?» Оно тоже вышло на стороне «FM» моей новой пластинки.
Я вижу, как люди пялятся на мои волосы.
Справедливости ради, действительно,
Некоторым больно на меня смотреть,
Но мне наплевать.
Да и они не отличаются чуткостью
И тоже со мной не церемонятся.
По сути, это обычные обыватели.
Стоит мне распустить волосы,
Как раздается: «Держись от него подальше!»
И они упиваются собой.
Я говорю: «Это несправедливо!»
Голая голова – она словно потерянная,
Давайте, как медведи,
Жить в гармонии со своими волосами,
Давайте ухаживать за ними,
И пусть они растут и тут и там…
И даже ТАМ, у кого хватит смелости!
Потом я взялся за бороду:
