Вот она, моя борода.
Странно ведь, да?
Бояться ее не на-да!
Это просто борода!
Слово «борода» многих приводит в ступор. Звучит как-то не по-американски. БА-РА-ДА! Ну вот у Ленина была борода! А у Габби Хейза
[174] были… бакенбарды!
Волосы сыграли свою роль еще в одной, уже последней, катастрофе. Номер «Дейли вэраети» за понедельник, 30 ноября 1970 года, так сформулировал суть произошедшего:
В Лейк-Джениве (Висконсин) концерт Джорджа Карлина отменили, попросив его покинуть клуб «Плейбой». Когда в субботу вечером он вышел на сцену во второй раз, зал просто озверел. По словам руководства, они опасались за его безопасность. Зрителей привели в ярость его хохмы о меркантильности американского общества, о цензуре в прессе, о бедности, о Никсоне-Агню
[175] и войне во Вьетнаме. По словам менеджера клуба, Карлин «откровенно дразнил публику, оскорбляя ее словесно и самим выбором тем…» В ответ на его высказывания о бедности какая-то женщина выкрикнула: «Что вы знаете о бедности! В нашей стране нет бедных!» На рассказ о том, как убежать из Вьетнама через Камбоджу, ему бросили: «Откуда ты знаешь? В тебя хоть раз стреляли?» Менеджер говорит, что комику грозила опасность, «малейшая оплошность – и на него бы набросились».
Концерт в Лейк-Джениве меня напугал. Когда какой-то мужик из зала стал кричать, что в меня не стреляли, в голове пронеслась одна мысль: «У него есть оружие?» Люди выкрикивали: «Где старый Джордж Карлин?» А потом уже все были на ушах, наверное, все двести человек – этих примитивных висконсинских придурков, пришедших скоротать субботний вечер. Все на взводе, они вскакивали, выбегали, тыкали в меня пальцами – это было как в кино. Я отработал положенное время, за которое, по моим прикидкам, они заплатили, и c напускной бравадой прошествовал к выходу через зал, хотя мог ретироваться за кулисы.
Клуб «Плейбой» в Лейк-Джениве – место изолированное. Мне пришлось бы ночевать в отельном номере на территории комплекса бок о бок со многими из моих возмущенных, враждебно настроенных зрителей. Телеграмма, присланная мне руководством, не только отменяла мои выступления, но и уведомляла: «Мы не можем гарантировать вашу безопасность, если вы останетесь на территории. Просим вас покинуть отель». Наверное, кто-то интересовался на стойке регистрации, в каком номере я живу. Тогда я подумал: «Окей, отсюда до Чикаго и особняка Хью Хефнера всего километров 150. Хеф наверняка дома. Это вопрос свободы слова. Хеф говорит, что ему не все равно. Хеф поддержит меня, и я получу свои гребаные деньги». Я приезжаю в Чикаго, отправляюсь в его особняк, Хеф играет в пинбол с Биллом Косби. Я рассказываю Хефу, что произошло. И он отвечает: «Джордж, есть два Хефа. Одному из них, будь он в зале, это понравилось бы. А другой Хеф [и тут он перефразировал Ленни] сказал бы: „Тебе придется иметь дело с этими засранцами“».
Так закончилась и эта сказка.
Я начал выступать в фолк-клубе «Айс-хаус» в Пасадене. В первый же вечер я оставил свой «Транс-Эм» на обочине дороги, а не на парковке. Когда я вышел, оказалось, что машину кто-то зацепил и просто разнес все на хрен со стороны водителя. Помню, я тогда подумал: «Это цена, которую я плачу. Это знак: материальный объект, символ всего того, от чего я в свете новой философии хочу отказаться, – он остался в прошлом. Все это уже не важно. Значит, так должно быть. Я должен пройти это до конца».
Обратной стороной этой эпохи откровений стало понимание: иметь принципы – дорогое удовольствие. Что бы ни творилось у меня в голове весь 1970 год, мы с Брендой готовились купить дом в Калабасасе. Наш первый дом на окраине Лос-Анджелеса. Мы занимались оформлением сделки; фактически, когда «Фронтир» расторг со мной контракт, мы уже подписали договор о депонировании. По иронии, мы с менеджером прикинули, что по истечении контракта с «Фронтиром» в конце года мы могли бы спокойно вести переговоры с любым отелем в Лас-Вегасе и получать гораздо более выгодные предложения. И дом не стал бы таким уж тяжким финансовым бременем.
И вот все рассыпалось. Дом, о котором мы мечтали, исчез как дым. Бренда очень переживала. Нам пришлось съехать из дома в Беверли-Хиллз, который мы снимали у одного из боссов «Си-би-эс», и вернуться в жилой комплекс, где мы поселились, когда только приехали в Лос-Анджелес. Мы возвращались на покинутые позиции. Оттуда мы переехали в Венис
[176], которая тогда, задолго до реконструкции и благоустройства, была довольно захудалым районом, облюбованным хиппи. Мы сняли маленькую квартирку на Пасифик-авеню – это был осознанный выбор, способ приобщиться к контркультуре.
Я думаю, что Бренда боялась меня нового, боялась того, во что я верил и куда меня тянуло. Я помню ее сопротивление – через язык тела, выражение лица или какие-то колкости в ответ на обычное замечание о том, что шло по телевизору. Ей было страшно, ее мучили мрачные предчувствия. Злясь на нее, я упрекал ее за приверженность ценностям Среднего Запада и среднего класса, за протестантизм и консерватизм. За то, что эти ценности сковывают и ограничивают ее.
К тому же я всегда курил траву. А это только отдаляло ее. Она никогда не курила, пару раз пробовала, но ей не понравилось. А трава – это отдельная тусовка. Когда обкуренные хихикают, сгрудившись в углу, а вы сидите в другом углу, потягивая свой «Катти мист», это реально напрягает.
Дело было не столько в политике, сколько в поведенческом конфликте. То, о чем я говорил, в ее понимании ассоциировалось с ненадежными и опасными людьми. В то время между нами не было той пропасти, которая пролегла позднее, но приличного размера трещина точно наметилась.
Я чувствовал себя в ловушке: у меня были обязательства перед Брендой и Келли, и они противоречили моим обязательствам перед самим собой. Я никогда не думал: «Боже, как бы избавиться от этой женщины!» Мысли были другие: «Если бы мне удалось заставить ее бросить пить, все изменилось бы». Я рассуждал как эгоист – я-то не собирался отказываться ни от марихуаны, ни от алкоголя.
И в это самое время, когда я уверенно обрастал волосами и бородой, а наш разрыв казался уже неизбежным, Бренда узнала, что снова беременна. Мы тогда были на мели. И я сказал: «Мы не можем позволить себе этого». Бренда с большой неохотой согласилась. Это было в 1970 году, задолго до «Роу против Уэйда»
[177].
