Все это пришлось как нельзя более кстати в ее карьере – за сорок с лишним лет работы у нее было всего пять боссов. Со второй работой ей особенно повезло – это было модное тогда рекламное агентство «Комптон». На дворе стояли «ревущие двадцатые», а она была та еще вертихвостка – гуляла напропалую и динамила без зазрения совести. «Я всегда соглашалась на свидания, но никогда не приходила». Тем не менее при всей разгульности ее образа жизни она вообще не пила, что было совершенно нетипично для того времени, когда у многих печень раздувалась до размеров пляжного мяча.
Пока ее друзья потягивали джин, она поглощала культуру. Она перечитала массу классики, питая особую страсть, разумеется, к трагическим фигурам типа Гедды Габлер, Анны Карениной, мадам Бовари. Не стану утверждать, что дочь полицейского заразилась культурным снобизмом. В двадцатые годы она практически в одиночку поддерживала на плаву Бродвейский театр, но одновременно питала страсть и к американской поп-культуре с ее легкой гнильцой, совсем как та деревенщина, с которой она пыталась не иметь ничего общего.
Хотя она искренне восхищалась серьезными драматургами, ее тяга к элитарной культуре была лишь одним из элементов амбициозной социальной модели – и, разумеется, частью ее планов на мой счет. Позднее, когда наша жизнь превратилась в сплошное поле боя, она то и дело апеллировала к своим познаниям в литературе. Думаю, что я и читать в детстве не любил именно потому, что она придавала чтению такое значение и норовила ввернуть посреди спора какую-нибудь цитату. Монологи моей матери пестрили перлами вроде: «Острей зубов змеиных неблагодарность детища!» или «Не ведаем, какую сеть себе плетем, единожды солгав!». И все это в мелодраматическом стиле а-ля Сара Бернар. Меня это не впечатляло даже в раннем детстве, однако в таком же духе наши отношения строились всегда. Она упорствовала, я сопротивлялся. Но кое-что упало на благодатную почву – мне передалась ее любовь к языку, безмерное уважение к словам и их силе.
Долгая борьба между Мэри и Патриком подошла к финальной фазе в декабре 1937 года, когда мать получила в суде официальный развод. Патрик был категорически против, утверждая, что он любящий муж и отец. В суде его подвела склонность к мелодраме. В решающий момент судебного разбирательства адвокат матери попросил мою тетю Лил привести в зал суда моего старшего шестилетнего брата Патрика. Отец вскочил с места, патетически раскинул руки и воскликнул: «Сынок!» Патрик сжался, как побитый щенок, и вцепился в мамину юбку. Бинго! Тридцать пять баксов еженедельно!
Платить он, ясное дело, не хотел, и еще два года родители продолжали борьбу через адвокатов, пока отец просто не уволился с работы, лишь бы оставить мать ни с чем. Подозреваю, что алкоголизм тоже сыграл свою роль. Ничем не занятый, отравленный выпивкой, он преследовал нас все агрессивнее. Дочь полицейского, моя мать знала, как защититься. Брат хорошо помнил, как по вечерам, когда мы втроем возвращались из центра и выходили на нашей станции метро на 145-й улице, мать звонила в участок, и до самого дома нас сопровождала патрульная машина. Как правило, на другой стороне улицы маячил отец.
Грустное, достойное сожаления зрелище. Это был заключительный акт драмы, граничившей с трагедией. Дети моего отца от первого брака клянутся, что он был любящим и внимательным, его письма к ним полны нежного радостного чувства. Да и мать признавала, что он умел радовать одним своим присутствием, быть заботливым, романтичным, нежным, веселым.
Он многого добился. В середине 1930-х, на пике своей карьеры, он возглавлял отдел рекламы в «Нью-Йорк пост», в то время входившей в «Кертис групп». Тогда это было солидное, авторитетное издание, а не таблоид. Несколько лет подряд он входил в пятерку лучших продавцов рекламных площадей в стране. Не забывайте, это были 30-е годы, дотелевизионная эра, когда радио еще не утратило своих позиций, а в сфере рекламы доминировали газеты. И в эпицентре всего этого находился Пэт Карлин – его знала вся страна. Сколько лет мать работала, столько ей встречались люди, тоже начинавшие в газетах и преуспевшие в рекламном бизнесе, которые любили повторять: «Всему, что я знаю, меня научил Пэт Карлин».
В 1935 году он выиграл первый приз в Национальном конкурсе ораторского искусства, проводимом Институтом Дейла Карнеги, обойдя при этом 632 других участника. В тридцатые годы он был крайне востребован как ведущий застолий и приемов. В те дни умение красиво говорить ценилось очень высоко. По рассказам матери, был период, когда с учетом зарплаты, комиссионных и ораторских гонораров отец приносил домой тысячу долларов в неделю – столько зарабатывали кинозвезды.
Его программная речь называлась «Сила мыслительного потенциала», она стала лейтмотивом его жизни. Название он позаимствовал у книги Герберта Эдварда Лоу, написанной в 1913 году. У меня до сих пор хранится ее экземпляр с надписью на внутренней стороне обложки: «Это моя Библия. Верните, пожалуйста, Пэту Карлину, 780, Риверсайд-драйв, Нью-Йорк». Вся речь произносилась ради эффектного финала. Завершая свой убедительный мотивирующий монолог, он начинал говорить медленнее и тише, переходя под конец почти на шепот. «Сила… мыслительного… потенциала». Он обводил взглядом присутствующих.
«Все вы… все, кто здесь находится… обладаете ею».
И уже на финишной прямой он буквально кричал: «ЗАСТАВЬТЕ ЕЕ РАБОТАТЬ!»
«Это было мощно», – говорила мать.
Он был сгустком энергии, под стать своей взрывоопасной жене. Их брак в своих лучших проявлениях казался прекрасным романтическим приключением, брызжущим энергией, воодушевлением, искрометным юмором. Мать уверяла, что, когда они поженились, на Мэдисон-авеню говорили: «Это не брак – это слияние». Он прозвал ее Перчиком за горячий нрав, она называла его Всегда Готов за сексуальную неуемность и вожделение. Бывало, она принималась рассказывать мне и Пэту, какой у них с отцом был восхитительный секс, и взгляд ее в эти минуты витал где-то далеко. Отец вел себя слишком раскованно для тех чопорных, благопристойных времен. Мама вспоминала, что иногда он кричал ей из соседней комнаты: «Мэри, это не твое?» А когда она входила, он стоял голый посреди комнаты и держал свой член щипцами для льда.
Однажды мать рассказала мне про тот день, когда он видел меня в последний раз. Мне было всего несколько месяцев. Мы жили тогда у каких-то знакомых, он пришел к ним и начал играть со мной, устроившись на полу в гостиной. Потом взял меня на руки, поднял высоко над головой и, обращаясь к матери, пропел песенку:
Бледная луна вставала над зеленой горой,
Солнце садилось за синее море.
Я набрел на прозрачный хрустальный фонтан
И встретил там Мэри, Розу Трали.
Она была прекрасна как летняя роза.
Но не только ее красота покорила меня. О, нет!
Правда, которая светилась в ее глазах,—
Вот за что я полюбил Мэри, Розу Трали.
На заре их отношений «Роза Трали»
[6] была их песней. Я уверен, что это был искренний порыв его большой сентиментальной ирландской души. Но это не сработало. Роза Трали уже все решила, отец для нее отошел в прошлое. Больше он меня никогда не видел.
