В 1986 году мне сделали вторую ангиопластику. Ангиография показала, что одна из артерий, обойденных вниманием Грюнцига, тоже сужена. Кардиолог из больницы Святого Иоанна, который направлял меня в Университет Эмори, решил провести ангиопластику сам – здесь же, в Санта-Монике. Если во время операции происходит что-нибудь непредвиденное, например, нечаянно рассекают вену, вам сразу делают шунтирование, иначе вы умрете. Специальная бригада всегда наготове. Я не особо волновался – инвазия минимальная, к тому же я через это уже проходил.
А вот Бренде было не по себе, и она оказалась права. Во время операции катетер вошел не в ту артерию и повредил ее. И когда они с Келли сидели под дверью операционной, а в коридоре внезапно поднялся переполох – повсюду врачи, каталки, – они решили, что я умираю. Такое вот дежавю – снова «привет-прощай».
Как бы там ни было, опасность миновала, я в норме, хотя Бренда была уверена, что такими эксцессами врачи сами доведут меня до инфаркта. Мне назначают препараты от закупоривания сосудов, я прохожу весь курс. Через несколько месяцев у меня развивается стенокардия – снова проблемы с артерией, надо что-то делать. Бренда вбила себе в голову, что нужно ехать в Сан-Франциско, к доктору Мейлеру, который в тандеме с Грюнцигом стоял у истоков техники ангиопластики. Мы с ней тогда сильно поссорились: я никак не мог понять, почему нельзя вернуться в больницу Святого Иоанна, на что она возражала: «А почему нельзя обратиться к человеку, который работал с Грюнцигом?» В конце концов я попросил ее записать меня на прием. Мы поехали в Сан-Франциско, и Мейлер сделал мне чудесный вариант ангиопластики с использованием двухбаллонного катетера, позволяющего входить одновременно в два кровеносных сосуда. Это была ангиопластика номер три. И отнюдь не последняя.
Пора было повышать мою политическую грамотность. Я оформил подписку на такие журналы, как «Анархия», «МоДжо», «Ин зис таймс», «Нейшн». Много читал по социологии и социальной истории. Искал статьи разных радикалов в «Виллидж войс» – я выписывал его постоянно, мне нравилось быть в курсе жизни Нью-Йорка. Я знал, что всегда найду там кого-то из ультралевых. Левых не только в духе «Виллидж войс», но и из числа таких скандальных авторов, как Александр Кокберн
[230]. Так я открыл Ноама Хомского
[231], Хантера Томпсона
[232], Гора Видала
[233] – писателей, которым хватало дерзости быть носителями подлинного инакомыслия.
С одной стороны, я придерживался левых, гуманистических, либеральных взглядов, выступал за светский гуманизм, что определяло мою позицию по многим вопросам. С другой стороны, был сорт людей, к которым я относился предвзято, злился и даже ненавидел их. Их цвет кожи, раса или вероисповедание тут ни при чем. Да, насчет вероисповедания. Одно время меня бесили синие воротнички с их консерватизмом, но это прошло. Я понял, что в конечном итоге они, по-своему, тоже жертвы.
Мне казалось неправильным, что все мои убеждения родились просто из симпатии к левоцентристам, потому что личные права для меня важнее экономических свобод.
Я стал осознавать, что не так уж мне с ними и по пути. Привычки либералов, их манера говорить не задумываясь, предсказуемая реакция на некоторые вещи оправдывали те эпитеты, которыми награждало их правое крыло. И вполне справедливо, как я мог убедиться. Когда они сбивались в стаи, было проще простого угадать их реакцию на то или иное событие или конфликт еще до того, как кто-то откроет рот. Меня все это не устраивало. Либеральная ортодоксия отталкивала меня в той же мере, что и консервативная.
Знакомое чувство. В 1970 году я работал на Джесси Анру
[234], когда тот баллотировался на пост губернатора и проиграл Рейгану, шедшему на второй срок. (Мое мимолетное знакомство с избирательной системой.)
Однажды на встрече с потенциальными избирателями, проходившей в «Элкс лодже» в Стоктоне, я указал этим либеральным демократам на один факт: «В это заведение, где мы сегодня собрались, многие годы не пускали черных. Просто подумал, что вам интересно будет об этом узнать».
В 1984 году я провел «Субботний вечер в прямом эфире» во второй раз. (Мне нравится делать это раз в девять лет. Лорн почему-то не позвонил мне ни в 1993-м, ни в 2002-м. Я дам ему еще один шанс в 2011-м). В отличие от первого раза, теперь я решил обязательно показать несколько номеров – во мне снова проснулись актерские амбиции. Уверенности было хоть отбавляй, ничего общего с тем, каким я предстал в шоу впервые. Сыграл я три сценки и, должен сказать, выглядел очень неплохо. Подыгрывали мне Мартин Шорт
[235], Билли Кристал
[236] и Крис Гест
[237]. В сценке с полицейским Билли Кристал предстал в роли отца, а Мартин Шорт сыграл чокнутого рокера.
На вечеринке для актеров, снимавшихся в шоу, ко мне подошел Мартин. «Слушай, в номере про полицейского ты выглядел очень круто! – сказал он. – Здорово сыграл наратора». (Это театральный термин – так называют рассказчика, посредника между актерами и залом. Очень ответственная роль.) У меня была чудесная повторяющаяся реплика. О чем бы Билли меня ни спрашивал, я отвечал: «Понятия не имею. Я не в курсе».
Было очень приятно, что Мартин это отметил. Пару слов надо было сказать на прощание и Билли. Для нашей сценки я придумал несколько фишек – так, по мелочи, но они вышли у меня настолько естественно, что я понял: я готов быть актером. И обязательно попробую, когда решу, что настало время для кино. Поэтому Билли я тогда сказал: «До скорого, дружище. Здорово у нас с тобой вышло, правда?» Я знал, что он собирается уходить из «Субботнего вечера в прямом эфире» и со следующего года приступает к съемкам в кино, а я уже серьезно изучал эту тему и добавил: «Может, мы с тобой когда-нибудь и фильм вместе сделаем».
