Фиона же видела его сына, брала его, спеленутого, на руки, а он гулил и пускал пузыри, и хватал своими пухлыми ручонками все, что в них попадало: воротник туники, локон волос, наманикюренный палец Фионы.
Но это был единственный раз, когда она прикасалась к мальчику. Она не могла… Или могла сделать что-то, чтобы он заболел? Шарбон назвал его болезнь пневмонией, но только для того, чтобы не показаться неудачником как целитель, когда он уже потерпел фиаско как отец.
Может, все, что с ним случилось, было задумано и исполнено Фионой, а никаким ни божественным духом?
В горле снова поднялась желчь, но он заставил ее отступить.
Он упорно мчался на черном коне, выжимая из него все, что можно. Добравшись до своей маленькой загородной усадьбы, он направил животное к воротам.
Издали дом выглядел как обычно: соломенное покрытие на крыше было новым, хоть и вышедшим из моды – сейчас в моде была черепица. Окна сияли чистотой, а над входом искрился кобальтом на солнце декоративный круг из синего стекла.
Но входная дверь стояла нараспашку.
Он спешился, мгновенно забыв про лошадь, и ворвался внутрь.
– Уна? – позвал он. – Девочки? Уна, это я. Я дома.
В доме стояла мертвая тишина.
Не вышла на его голос и няня. Не было ни няни, ни горничной. Куда они все подевались? Хозяйство у него было, конечно, небогатое, но все же не настолько скудное.
На полке у входа обычно стояли маленькие фарфоровые фигурки мифологических существ. Теперь на полке было пусто, сама она была опрокинута, а разбитые вдребезги фигурки разлетелись по полу. Встав на колени, он поднял оставшуюся половинку марионетки Тало. Она была, в основном, белой, с синим напылением на лице и руках. Мантия была украшена узорами более темного синего цвета. Часть его хотела вернуть половинку на полку. Но вместо этого он снова положил ее на пол и раздавил ботинком.
Повернув за угол, в столовую, он почувствовал запах, и этот запах подсказал ему, что он сейчас увидит. В столовой его ждала смерть – на столе лежало маленькое тело, неумело вскрытое.
Он быстро зажмурился, стараясь больше не смотреть. Если бы он посмотрел, то узнал бы, кто это. Но он очень боялся узнать – он не хотел знать.
Грязными трясущимися руками он закрыл лицо, пытаясь удержать хлынувшие потоком слезы, сопли, слюни. Кожа на лбу и щеках сморщилась, рот скривился, и внезапно заломило каждую клеточку тела, будто его сильно избили.
– Нет, – беззвучно выдохнул он, потому что в легких не осталось воздуха, чтобы издавать звуки.
Ноги стали ватными, и он, споткнувшись, зацепился за декоративную белую лепнину у входа в столовую.
В ушах бушевала кровь, и он ничего не слышал, кроме того, что происходит у него в теле. Внутренности его взорвались, зрение затуманилось. Он был под водой и в пустыне и похоронен заживо – все вместе и сразу.
Он не хотел знать, кто из дочерей лежит там. Это не имело значения. И никогда не будет иметь значения. Как не имело значения, жива ли его вторая дочь, потому что, скорее всего, нет. Скорее всего, она тоже лежит в доме, но где-то в другом месте. Наверняка тоже вскрытая. Рядом с мертвой матерью.
Не было больше ни смысла, ни необходимости ходить по дому и искать других. Он был уверен, что все они мертвы.
Но что, если кто-то еще жив? Что, если им нужна помощь? Он попытался урезонить себя, но его чувства уже почти умерли. Это не имело значения.
Ничего не имело значения.
Внезапно его охватила паника. Он вцепился руками в стену, царапая своими обломанными ногтями обои, оставляя шрамы на цветочном узоре. Этот дом был мертв. Все вокруг было мертво. И к нему тоже приближалась смерть. Уже скоро она поглотит его, и это будет ужасно, это будет больно. Это будет сильная, заслуженная боль, которая сожжет его изнутри, испепелит. Но он не мог столкнуться с ней здесь. Только не здесь, не в этом доме, где он когда-то был счастлив.
Утвердившись на ногах, он побежал прочь, через парадную дверь и обратно к лошади. Он въехал в город, не обращая внимания ни на здания, ни на людей вокруг. Шарбон погрузился в собственные мысли, в собственные страдания, как в кокон.
Понял теперь, что чувствовали другие, да? – насмехался он над собой. Все те люди, которых ты убил. Ведь их тоже кто-то любил. И у них умирала душа, когда ты убивал их любимого или любимую, брата или мать – точно так же, как сейчас умирает твоя. Это смерть без смерти. Это пытка – столь же страшная, как и те истязания, которые ты творил собственными руками. Ты заставил мучиться и убил многих. И за это ответила твоя семья.
Он не знал, где оказался, когда лошадь остановилась, и соскользнул с ее крупа. Увидел знакомые ступени, покрытые патиной, поднялся наверх. Ноги двигались автоматически, как у маленькой игрушки-диковинки с паровым приводом. Наверху он вошел в заведение, как пьяница, споткнувшись о порог, и привлек к себе всеобщее внимание.
Внутри все было холодное, бледное, покрытое снегом. Нет, не снегом. Чистым хлопком. Краской цвета слоновой кости. Все было белое. Как лепестки ромашки. Как первые зубки у дитя. Как отполированная кость.
Он приехал в «Белую Лилию», не осознавая того.
Было еще рано, посетителей почти не было, но в голове чудом мелькнула здравая мысль, что для данного заведения он неподобающе одет. Две женщины за ближайшим столиком нахмурились, а мужчина, сидящий на сиденье у окна, присвистнул – должно быть, предположил, что Шарбон напился.
Не дожидаясь, пока хозяйка усадит его, Шарбон наткнулся на пустой столик – самый большой в зале. Он уже был сервирован на восемь персон элегантным серебром и безупречным фарфором. В центре стоял букет из лилий и орхидей. Рассеянно он выдернул один из цветов и, смяв, поднес к носу. Аромат был мягким, сладким, как мед, но он не стер с его лица вечный запах смерти.
– Месье? – осторожно спросил хозяйка. – Мастер Шарбон? Вы не заболели?
– Нет, – прорычал он, морщась от звука собственного голоса.
– Давайте пройдем в отдельную комнату? В зеленую? Вам там будет удобнее.
Он не ответил, и тогда она взяла его за руку. Он отшвырнул ее и вцепился кулаками в скатерть, будто это единственное, что могло удержать его на поверхности этой планеты.
– Это сделал я, – тяжело выдохнул он. – Все это.
Две женщины, которые хмуро смотрели на него, бросились к хозяйке, помогая ей подняться. Потом они втроем попятились, освобождая сумасшедшему пространство.
– Вы что, не поняли? – спросил он, и голос его звучал то громче, то тише. – Это был я. Я убил их. Всех их убил я. Цветочный мясник – это я. Скажите, пусть приедут за мной. Сообщите Дозору. Сообщите им сейчас.
Все было кончено. Все. Мир рухнул, и Шарбона больше не волновало, что с ним будет. Случилось худшее, и с ним было покончено. Боги или не боги, но вселенная, породившая Фиону, пусть оставит ее себе. А он покончил с этим.
