— Я разберусь с этим, Дебби.
От моих слов она вздрогнула и обхватила руками живот. Я не хотела ее напугать, но дверь открывалась бесшумно и в клинике год назад заменили ковролин. Он был новый, плотный и хорошо заглушал звук шагов.
— Так будет лучше. — Я сбросила кипу карточек в лоток для входящих документов. — Тем более он уже в моем кабинете.
— Ты оставила его незапертым. — Кэрол провела рукой по своим блестящим волосам. — Пациент показался мне очень расстроенным.
— Не переживай, — тепло улыбнулась я ей. — Я рада, что ты ему не отказала.
Как и регистратура, кабинет Дебби был сугубо функционален. Мать малыша, беременная вторым, не имела времени, чтобы придать рабочему месту хоть малость домашнего уюта. Впрочем, она в этом не нуждалась. Ее жизнь за стенами клиники и без того была наполнена яркими красками, шумом, звонками подруг, детьми, смехом и болтовней.
Наша с Нейтаном жизнь была очень тихой. Мужу нравился пастельный оттенок стен — дома ему хотелось покоя. Зато для своего рабочего кабинета я выбрала цвета по собственному вкусу. Бирюзовые стены, постер со Средиземным морем: красные лодки на фоне синевы; фотография вулкана, извергающего золотые и алые брызги раскаленной лавы. А еще фото Нейтана с Лиззи на столе, коробки с игрушками под кушеткой и красные кресла-мешки, чтобы дети могли на них валяться. Для приятного запаха я расставила повсюду пучки сушеной лаванды из сада моей соседки Виктории. Все эти мелочи придавали уют. Во всяком случае, мне самой они доставляли удовольствие.
— Но сегодня мое дежурство. — Дебби неловко наклонилась за своей сумкой. Она не хотела ни жалости, ни снисхождения. Я ее понимала, я сама была такой. Опустив глаза, я заметила ее отекшие лодыжки. Такими они бывают в третьем триместре беременности, если весь день проводить на ногах.
— Будешь мне должна, если тебе так легче. — Я тоже устала, но когда тебе далеко за сорок, эта усталость иного рода, чем у беременных. Она никогда тебя не оставляет, к ней привыкаешь и идешь по жизни дальше.
Дебби выпрямилась и посмотрела на меня разноречивым взглядом, в котором читались и облегчение, и чувство вины, и возмущение, и гордость. Все это мне было знакомо по собственному опыту, и я захотела ее обнять. Ей было всего двадцать шесть — на два года больше, чем Лиззи. Я не могла припомнить, когда в последний раз обнимала свою дочь, та уклонялась от объятий. Недавно она заявила мне, что нуждается в личном пространстве, что так привыкла, что я была слишком занята, пока она росла, а теперь уже поздно наверстывать упущенное. Говорила сквозь смех, но это не было шуткой.
Кэрол, деловито подавшись вперед, принялась вводить меня в курс дела:
— Его имя — Люк Лефевр. — Она аккуратно поджимала губы после каждой фразы, как будто запечатывала конверт; это придавало ей осуждающий вид. — Наполовину француз, я полагаю. Живет в Лондоне; собирался домой, но вышло так, что он…
— Спасибо, Кэрол. Я у тебя переспрошу, если потребуется.
Я предпочитала выслушивать самих пациентов. Многое можно понять по молчанию или по позе, по стиснутым рукам или быстрому косому взгляду.
Кэрол протянула мне временную карточку, которую пациент заполнил, пока ожидал, и принялась перебирать и по одной бросать на стойку те, что вернула я. Миленькая белая блузка с вышитыми вокруг воротничка ягнятами смотрелась на ней нелепо, особенно в сочетании с пылающими щеками. Я опять обидела ее. Ни для кого не было секретом, что она предпочитала дежурить с Роджером. Я тоже его любила, все любили. Высокий, добрый, рассеянный Роджер, седовласый и с мягким голосом. Он бы застыл на месте как вкопанный и внимательно выслушал все, что она хотела сказать. Он бы кивал и улыбался с явной благодарностью. А я никогда не отличалась терпением — не только с Кэрол, но и с друзьями, и с родными. Нетерпеливой я была всегда, но Нейтан считал, что в последнее время особенно. «Трудный возраст», — констатровал он, а я промолчала.
Мне следовало выслушать Кэрол, как сделал бы на моем месте Роджер. Оказалось, что она была права, и мне требовалось гораздо больше информации, хотя теперь уже слишком поздно выяснять, что мог сказать ей Люк Лефевр до того как я впервые его увидела. С этим я запоздала на многие месяцы.
Я была бы добрее к Кэрол, если бы только знала; намного, намного добрее. Я совершила одну из тех ошибок, о которых мне предстояло жалеть всю жизнь. Я должна была быть внимательней. Позже выяснилось, что она пела в хоре, по пятничным вечерам ходила на бальные танцы, посвящала свободное время работе в благотворительном магазине. Мне так мало было о ней известно…
Проходя по коридору, я отправила Нейтану сообщение, в котором написала, что задержусь, и попросила поужинать без меня. В огромном здании нашего медицинского центра были довольно длинные коридоры — в нем располагалась еще она клиника, а также физиотерапевты и дипломированные медсестры
[2]. Кэрол забыла включить свет. Пока я шла от регистратуры к своему кабинету, мне казалось, что я все глубже и глубже погружаюсь во мрак. Помню, как я спотыкалась и, продвигаясь вперед, шарила рукой по стене, чтобы не упасть.
Глава 2
Февраль 2017 года
— Ох… Простите. С вами все хорошо?.. То есть я вижу, что нет, но…
Обычно я не запиналась и не извинялась, разговаривая с пациентами, но этот плакал, и мне показалось, что я вторглась слишком грубо. Женщины рыдают, не стесняясь, а мужчины часто стараются скрыть свое горе. Люк оказался другим; его щетина намокла от слез, и даже воротник был влажным.
Он начал было приподниматься, когда я вошла, но это нарушило бы неписаное правило. Пациенты не встают навстречу врачам. Я положила ладонь на его плечо, и это было еще одно нарушение. Врачи не прикасаются к пациентам, если это не является необходимой частью обследования, но и тогда следует спросить разрешения или, такие уж времена, предложить осмотр в присутствии доверенного лица. «Он расстроен», — придумала я себе оправдание, но истина заключалась в том, что меня к нему тянуло, хоть это было странно. Слишком красивые мужчины обычно меня не интересовали; мне они казались высокомерными и самовлюбленными. У моего мужа была обыкновенная внешность и спокойное, сдержанное выражение лица. Улыбка дружелюбная, но не более необходимого. Лицо Люка Лефевра, напротив, было красивым, выразительным и эмоциональным. Открытым. Он производил впечатление дикаря — не в смысле недостаточной ухоженности, а какой-то своей уязвимостью, как у диких животных. Как будто у него отсутствовала некая заслонка и душа просвечивала сквозь глаза.
Я подала ему цветастую коробку с салфетками, которую Кэрол всегда располагала на моем столе. Он вытащил оттуда целую горсть, вытер лицо и высморкался. Держа ноги под столом, я незаметно скинула туфли. Мои ноги были опухшими, как у Дебби. С недавнего времени это стало обычным явлением, к которому я быстро привыкала. Впрочем, как и к седым прядям в волосах, болям в суставах больших пальцев рук и необходимости надевать очки для чтения.
