Лишь однажды содержимое его тайника не дошло по назначению. Но об этом знал он один, и это был самый большой его секрет, его никто никогда не узнает, коли не будет на то его воли. Правда, временами ему хотелось все рассказать матери – ведь по ее настоянию он и пошел тогда на риск, завоевав небывалое уважение среди евреев майоркской общины. Желание снять камень с души Пере Онофре почувствовал и в свой последний приезд, однако в конце концов все же не стал причинять старой женщине горя, от которого она не смогла бы оправиться до конца дней. Сейчас, перед лицом опасности, его, как всегда, начали мучить угрызения совести.
«Я испугался, Господи, – оправдывался про себя Агило. – Испугался куда сильнее, чем теперь. Оттого, что не знал, как защититься, как бороться, не выдав себя. Оттого, что не мог предложить ничего взамен сокровища, которое было бы осмеяно и растрачено, развеяно и растоптано, а мне бы ничего не сталось, как покориться этому. Согласиться с моим уделом быть евреем и всю жизнь страдать от этого. Но ведь я пытался что-то сделать. Лишь в последний момент я отступился, уверенный, что меня схватят и при обыске найдут кошель – неопровержимую улику. Я испытывал гораздо больший страх, Господи, при мысли, что чужие руки срежут с моей шеи ремешок с мошной, нежели тогда, когда проводил ужасные ночи в лесу, в ненастье, в окружении воющих волков и тысячи неподвижно устремленных на меня горящих совиных глаз. Мне казалось, что это были неприкаянные души, пришедшие, чтобы увести меня за собой, как раз тогда, когда я находился почти что у самой цели, преодолев прочие страхи – нападение разбойников на перевале гор в Тозес или оголодавших дезертиров, ворвавшихся на постоялый двор… Я боялся, Господи, боялся зверей с их острыми клыками, людей с их острыми кинжалами, с их руками, которые выворачивают руки другим, ломая кости, я боялся костра… Но ты, Всевышний, милостив, ты знаешь, что я старался, что я сделал все, что смог, и теперь, в наказание и раскаяние, сделаю все, что в моих силах, и даже больше, дабы исполнить то, что поручено мне Вальсом. Но мне нужна твоя помощь, Адонай, Господин мой, Бог мой…»
Постепенно Пере Онофре успокоился. Закончив молиться, он начал обдумывать, как именно можно было бы вызволить с Майорки всех собратьев, прежде чем начнутся процессы. И как бы привлечь к делу Саломо Абраима, к которому в трудные минуты он всегда обращался за советом, чтобы и тот поучаствовал в организации экспедиции. И где лучше зафрахтовать для этого предприятия судно – в одном из портов Туниса или в Ливорно… Агило рассчитывал, что вдова Сампол поможет деньгами, хотя теперь, казалось, женщина относилась с менее теплым чувством к Габриелу Вальсу, чем прежде. Нынче она больше доверилась раввину Ливорно, который регулярно посещал ее. Однако Пере Онофре не рискнул при встрече рассказать Вальсу об этом, так же как и о том, что рав Моаше оказывал сильнейшее влияние на Бланку и иных сеньор Ливорно, с восторгом внимавших его поучениям. Да и сам Агило, вслед за женой, твердо уверовавшей в то, что проповедовал Жакоб Моаше, одно время считал себя его последователем. Раввин же, в свою очередь, называл себя последователем Сабатая, почитая его за истинного Мессию
[102].
Как раз в 1666 году, который, по предсказанию Зохара
[103], был годом освобождения, началом новой эры, когда Сабатай будет избран царем Иерусалима, Пере Онофре Агило вернулся с Майорки, из первого долгого путешествия по многим портам Европы. В них он слышал от самых разных членов еврейской общины благую весть, воодушевившую и его майоркских собратьев, исполнив их надеждами. Однако, в отличие от иудеев Антверпена, Феррары или Салоник, майоркцы не стали готовиться к возвращению в землю обетованную. Они знали, что закон запрещает им уезжать и что, если они выставят на продажу свое добро, их заподозрят в дурных намерениях. Однако, не имея денег, они не смогут подкупить ни одного капитана корабля и совершить побег. Кроме того, не все были уверены в том, что добрая весть правдива. Многие в ней сомневались. Подозревали, что это может быть уловка какого-нибудь самозванца, пустившего слух, дабы иметь побольше последователей, и кто знает, не была ли тут замешана и инквизиция, задумавшая заманить их в ловушку. Пере Онофре чувствовал себя неловко, когда пытался им возражать, зная, насколько тверда уверенность в грядущих переменах у иудеев в других общинах, гораздо более законопослушных. Он даже весьма сильно поспорил с Вальсом, у которого были иные, чем у Агило, сведения, полученные от иудеев Бордо. Ему сообщили, что Сабатай – сумасшедший, иллюминат и иудеи могут горько поплатиться за его экстатические видения. И когда в конце концов Сабатай, под угрозой смерти на костре, обещанной ему султаном Ибрагимом Константинопольским, у которого он хотел отобрать трон, перешел в мусульманство
[104], Вальс решил, что у Агило не осталось никаких доводов, чтобы защищать проходимца. Однако Вальс ошибся: как и многие другие евреи диаспоры, Пере Онофре поверил в послание Сабатая: «Господь сделал меня мусульманином. Он так распорядился, и это случилось в девятый день моего нового рождения»
[105]. Более того, он даже назвал Вальса невеждой. В Антверпене Агило слышал, как один из самых уважаемых раввинов толковал отречение Сабатая в соответствии с Каббалой и представлял эту измену как новое доказательство его мессианства, как истинную Страстную Муку единственного и настоящего Искупителя, который ради прощения грехов своего народа, так же нередко обращавшегося в иные ужасные религии, совершил свой страшный грех. Отныне его отречение становилось мученичеством, тяжким испытанием, а заодно и самым значительным деянием, величайшей заслугой. Без сомнения, именно Сабатаю предназначались слова Исайи, которые христиане ошибочно относили к Христу, – Муж скорбей
[106], ибо он своим последним поступком искупал грех всех отрекшихся. Однако Габриел Вальс не соглашался с подобными рассуждениями, они казались ему скорее несерьезными. Он никак не мог понять, как Агило и даже уважаемые раввины в разных концах света поддерживали их. По представлениям Вальса, Мессия, будучи одним из окружающих нас людей, не должен быть таким же, как они, лицемером, ведущим себя на людях как христианин и только у себя дома, тайком, живущим своей настоящей жизнью.
