– Но как иначе мы можем выжить, если нам не оставили никакой другой возможности?! – почти кричал, придя в волнение, Пере Онофре своему другу, который слушал его спокойно и был слегка озадачен. – Мессия происходит из таких, как мы, и Он такой же, как мы!..
Агило вдруг ясно услышал свой тогдашний голос – звучавший фальцетом, немного гнусавый и совсем не такой убедительный, как ему бы хотелось. В темных глубинах его памяти он перекрывал голос Вальса – приглушенный, но более внушительный, ибо в нем было меньше гнусавости и больше нежности. Вновь услышав словно наяву голоса, Агило вспомнил слово в слово тот спор с Вальсом по поводу мессианства Сабатая, случившийся в конце 1666 года, когда Пере Онофре, вернувшись на Майорку из Бордо – куда ездил с поручением, о котором один он знал, что оно так и не было выполнено, – привез достоверные новости.
Буря постепенно стихала, и уже не казалось, что корабль без руля и без ветрил повинуется одной лишь морской стихии. Агило, переживший крушение прежних иллюзий, подумал, что Вальс, пожалуй, был тогда совершенно прав: Сабатай Леви оказался всего-навсего обманщиком, бесовским лжецом, осмелившимся утверждать, будто десять заповедей, данных Моисею Богом на горе Табор
[107], в которые еврейский народ верил испокон веков, должны быть заменены на его восемнадцать правил, из коих одно гласило, что он и есть единственный Спаситель.
Именно потому, что все это оказалось ужасающим надувательством, и следовало ждать прихода настоящего Мессии. Жакоб Моаше, раскаявшийся в том, что был последователем Сабатая, полагал себя как раз тем, кто способен распознать истинные знаки Спасителя еврейского народа. Он готов был открыть их лишь избранным, среди коих и находился настоящий Мессия, еще не достигший зрелого возраста. Все в общине Ливорно решили, что раввин намекает на одного из их детей. Жена Пере Онофре даже предположила, что речь идет о ее старшем сыне, Самуэле Пере, и сообщила об этом своему мужу. У того новость вызвала скорее беспокойство, чем радость. Агило с небывалой дотоле силой охватили угрызения совести из-за невыполненной миссии, и он уверился: его вина, переданная по наследству сыну в момент зачатия, явится препятствием к тому, чтобы Адонай отметил Самуэля Пере своим избранничеством. Поэтому Пере Онофре постарался разубедить жену в том, что она может оказаться матерью Мессии, и заметил, что характер их тринадцатилетнего мальчика не совсем подходит для Спасителя. Агило-младший проявлял такой же, если не больший, талант к торговому делу, как и отец. Иногда он советовал Пере Онофре не отправлять немедленно зерно на продажу, а придержать его, ожидая, пока цены поднимутся. Когда отец отправлялся в плавание, сын брался отмечать в книгах учета все прибыли и траты и делал это с неизменной скрупулезностью и точностью. Эти свойства Самуэла Пере наполняли Агило-старшего гордостью, но отнюдь не должны были отличать будущего Мессию. Как, впрочем, и его веселый нрав, благодаря которому мальчик всегда был готов рассмеяться, особенно в чьей-нибудь компании. Эту черту он унаследовал от своего майоркского дедушки, прозванного Вечным шутником из-за пристрастия постоянно веселить окружающих.
С библейских времен многое изменилось, возражала жена Пере Онофре, и Адонай способен творить чудеса, добавляла она, когда муж убеждал ее, что их сын бегает за служанками и проявляет большой интерес к первым любовным опытам, что, впрочем, неудивительно в его возрасте. Пути Господни неисповедимы, настаивала Эстер Вивес, воодушевленная мыслью о том, что Спаситель, возможно, был выношен в ее благословенном чреве. К тому же еще не поздно было вывести их первенца по религиозным тропам на путь истинный, внушить ему, что необходимо строго следовать закону Моисееву, заставить его посещать школу Жакоба Моаше и как следует изучить Тору. Чувствуя, что в этом отношении жену трудно переубедить, Пере Онофре заметил, что раввин ничего точно не сказал. Он лишь намекнул, что Мессия, возможно, присутствует среди подростков общины Ливорно. Потому-то Агило не позволил ничего менять в жизни сына и запретил Эстер Вивес говорить о своих фантазиях.
Теперь, по прошествии времени, он радовался, что проявил тогда твердость и принял такое решение, не обращая внимания на мольбы и слезы Эстер. Жену не впечатлило даже его сообщение о том, что Жакоб Моаше часто общался наедине с Марией Пирес и лично занимался с ее единственным сыном, из чего нетрудно было сделать вывод, кого именно раввин почитал избранником Божиим. Правда, в его мессианстве имелся маленький недочет, как считал Пере Онофре: отец Жозепа, то бишь будущего Спасителя, негоциант Сампол, происходил не из еврейского рода, но был христианином и потомком чистокровных последователей Христа. Сим фактом, однако, раввин скорее всего мог пренебречь, полагая, что Бланка – подобно матери Христа Марии, как утверждали христиане, – оставалась девственницей и до, и после родов. Но все это были лишь догадки Агило, основанные на сведениях, принесенных его женой. В отличие от него, у нее хватало времени собирать разные сплетни и со смаком обсуждать слухи про вдову Сампол. Ведь, как пытался втолковать Пере Онофре своей упрямой жене, Жакоб Моаше еще не дал ясно понять, кого он считает избранником Господа, а если он и давал особые уроки сыну сеньоры, так это потому, что она сама попросила его об этом. По сути, тут не было ничего странного или подозрительного. Сеньора, хоть и обладала огромными богатствами, но осталась совершенно одна. Вполне естественно, что она доверила людям с безупречной репутацией и известным своей ученостью самое дорогое на свете. Так что нет ничего странного в том, что она проводит с наставником сына долгие часы, беседуя с ним то об успехах Жозепа, которого она надеялась видеть добрым иудеем, то о толковании Священного Писания. А если все это происходило не в синагоге, а в доме Бланки, точнее в одном из самых роскошных дворцов во всем Ливорно, так это потому, что сеньора почти никуда не выходила. Что дурного было в том, что она каждый вечер на закате прогуливалась по саду с апельсиновыми и кипарисовыми деревьями – которые, по образцу своего сада на Майорке, приказала посадить и в Ливорно – в обществе Жакоба Моаше, как когда-то прохаживалась в Городе вместе с Габриелом Вальсом? И разве не оплачивала она из своего кармана постройку новой синагоги?
Пере Онофре Агило по-прежнему лежал, ухватившись за края кровати и закрыв глаза, но все больше чувствовал, как буря постепенно смягчается. Он вспомнил кислое выражение лица жены, завидовавшей Бланке, как все женщины Ливорно, когда она вынуждена была согласиться, что вдова с большим рвением совершает добрые и милосердные дела. «Все это так, – уступила в конце концов Эстер, – но для блаженной у нее чересчур лукавые глаза, и она слишком сильно сурьмит их для той, что отринула от себя мирские дела. На самом деле она так и хочет сразить вас всех одним своим взглядом…»
Эстер Вивес, осевшая в Ливорно вместе со своей семьей после долгих странствий из Валенсии в Антверпен, из Антверпена в Рим, а потом в Феррару, обладала даром схватывать все на лету. Именно этот дар, вкупе со способностью превратить в шикарное платье любую тряпку, привлек к ней внимание Пере Онофре, искавшего в это время жену, чтобы устроить свой дом в Ливорно. Потому-то все, что говорила о вдове Сампол Эстер Вивес, хотя и было несколько преувеличено из зависти и ревности, все же не казалось таким уж неверным. Даже Агило, которого никогда не соблазняли бездонные глаза сеньоры и не возбуждал ее взгляд, признавал, что Бланка Мария Пирес была женщиной редкостной красоты и владела секретом поражать свою жертву, едва устремив на нее взор. Пере Онофре не мог сдержать улыбки при мысли о том, как рассердилась бы его жена, узнай она, что в разгар бури в его сознании явилась вдова Сампол, дабы взглянуть на него так, как умела она одна.
