В это плавание Агило повезло: он смог занять отдельную каюту, единственную на корабле, помимо каюты капитана. Обычно ее отводили знатным пассажирам, аристократам или представителям власти, но на сей раз за неимением подобных претендентов каюту оставили за ним. При путешествии в многоместных каютах его раздражали нехватка места и необходимость сносить спазмы и рвоту соседей во время бури. Их недомогание в конце концов передавалось и ему, особенно в первые поездки, и он вместе со стонущими и плачущими попутчиками оказывался на полу, катаясь в нечистотах…
Каждый раз, поднимаясь на корабль, Агило понимал страх матери и нежелание покидать Майорку, ее ужас перед необходимостью переплывать море. «Море проглотит – не поперхнется», – отвечала она, едва сын предлагал помочь ей уехать. И, как он ни пытался ее убедить, что море не всегда бывает бурным и что плыть по нему в хорошую погоду на надутых добрым ветром парусах одно – удовольствие, Айна Боннин никак не соглашалась разделить с ним приятное плавание. Ей самой было жаль – она так хотела бы увидеть наконец внуков, но страх перед морем побеждал все остальные чувства, даже боязнь костра. «Если мне удастся заполучить корабль, о котором мы говорили с Вальсом, не знаю, как уговорить мать на него сесть. Она, при ее упрямстве, еще останется, чего доброго, на Майорке, и тогда, коли гонения усилятся, страшно подумать, что может произойти».
Шум волн, напоминавший бульканье кастрюли на огне, и постепенно стихающая качка убаюкали уставшего Пере Онофре. «Хорошо бы мне проспать до самого прибытия в порт», – пожелал себе Агило, смыкая глаза в надежде отдохнуть как можно подольше.
Уже почти было задремав, он услышал чей-то стон. Снова открыв глаза и напрягши слух, Пере Онофре попытался понять, было ли это наяву или привиделось ему в полудреме. Однако ничего не различил, кроме привычного шума волн и шагов на палубе. Он снова смежил веки, твердо решив не обращать внимания на звуки, которые ему показались жалобным вздохом человека, находившегося рядом в каюте, словно кто-то путешествовал вместе с ним и до сих пор не осмелился обнаружить ни единого признака своего присутствия. Агило не пролежал спокойно и нескольких секунд, как стон повторился, на сей раз гораздо отчетливее. Торговец не представлял себе, каким образом тот, кто, судя по всему, скрывался в его каюте, мог смолчать во время ужасной качки, но не сдержался теперь, когда буря почти что улеглась.
– Извольте объяснить, кто вы и как попали ко мне в каюту! – воскликнул Агило, но не получил ответа. – Вы, случайно, не рыба? – спросил он снова, пытаясь в темноте стащить с себя веревки и отыскать на ощупь фонарь, свисавший с потолка. Покуда он поднимался, ему припомнился некий человек, которого он видел когда-то в генуэзском порту. Тот спасся при кораблекрушении и проплавал больше двух месяцев, отдавшись на волю волн и питаясь исключительно рыбой. Когда его наконец спасли рыбаки, поймав в свои сети, он уже перестал говорить и мог издавать лишь стоны. Однако этот случай не шел ни в какое сравнение с тем, что приключилось в Катании, на Сицилии, и о чем он слышал много раз и любил сам рассказывать в подходящем обществе. Все рассказчики сходились на том, что с самого детства человек, прозванный Рыбой Колау, выказывал такую любовь к морю, что не проходило и дня, чтобы он не исчезал в его волнах на долгие часы. Когда же что-либо препятствовало его любимому занятию, он становился до того грустным, что, казалось, вот-вот умрет. Когда мальчик вырос, его пристрастие к морю не утихло, но, наоборот, проявилось еще сильнее. Он уверял всех, кто готов был его слушать, что море гораздо прекраснее земли и что среди водорослей встречаются столь дивные места, каких не найдешь ни на одном лугу. Он был настолько ловким пловцом, что его не пугали ни буря, ни волны величиной с колокольню, они исчезал в них далеко-далеко и, бывало, не возвращался на берег два или даже три дня.
Вспоминая эту историю и продолжая тщетно искать светильник, Агило услышал, как к его каюте кто-то подошел. Раздался стук в дверь.
– Откройте, сеньор, – донесся молодой голос. – Я – Арнау Мулет, матрос. Я не сделаю вам ничего плохого…
– Смею надеяться, – отозвался Пере Онофре, отпирая. – Что тебе нужно? – поинтересовался он, радуясь, что юноша держит в руках светильник. – Дай-ка я посвечу, чтобы найти свой фонарь. Из-за этой бури все полетело вверх дном. Знаешь, чем я занимался только что? Пытался определить, где именно раздаются стоны, которые я все время слышу. Это случайно не ты стонал у меня за дверью?
– Нет, не я, сеньор, но я, кажется, знаю, кто это. Я и пришел, чтобы вызволить несчастного, едущего в одном из ваших баулов.
– Ну, это уж слишком! Я буду жаловаться капитану!
– Ваша воля, сеньор, но капитан знает об этом. Мы не думали, что начнется буря. Мне было приказано освободить этого человека, как только мы обогнем Белый Мыс, а капитан при этом должен был принести вам свои извинения и вручить вот эту бумагу, – и матрос вытащил из-за пазухи сложенный пополам и скрепленный печатью листок. – Это вам, сеньор. Ну, если ты стонал, значит, жив, – обратился юноша к тому, кто скрывался в бауле. – Сейчас я тебя открою. Тебе должно быть там тесновато, братишка.
– Хотелось бы мне знать, кому я имел честь оказать гостеприимство, – заметил Пере Онофре, взламывая печать и узнавая подчерк Консула.
– Сию минуту узнаете, сеньор. Но заранее ясно: этот человек тайком бежал с Майорки.
VIII
Иисус, Мария и Иосиф:
Я,Рафаел Кортес, по прозвищу Шрам, говорю правду и заявляю, что в понедельник первой недели месяца июля года 1687 от Рождества Христова, когда двоюродный брат мой по прозвищу Дурья Башка находился при смерти, а я не мог оказать ему никакой помощи, после того, как был вышеозначенный брат мой соборован, я отправился прогуляться за пределами города и оттуда, ввиду того, что какие-то мальчишки бросили в меня камнем и попали мне в ногу, нанеся рану, дошел я до сада Габриела Вальса Старшего, находящегося рядом с местом, где сие произошло. Заявляю также, что я пошел туда, чтобы попросить о помощи, а также потому, что мой исповедник, отец Феррандо, попросил меня быть начеку и проверить, правда ли, что в означенном саду происходило нечто, противоречащее истинной религии Господа Бога нашего Иисуса Христа. За день до того я уже был приглашен в этот сад Вальсом и был там вместе с Консулом, торговцем Серрой, шорником Понсом и Пере Онофре Агило, который рассказывал истории, произошедшие за пределами Майорки, о том, как некто изобрел хитроумные летательные устройства, как я уже прежде писал. В тот вечер, однако, я не заметил ничего, что бы позволило заподозрить арендаторов – а кроме них в саду никто не ночевал – в приверженности иудейской вере. Зато ночью, ближе к двенадцати, я услышал, как младший сын Габриела Вальса поет у меня под окном и зовет девушку по имени Мария, а также как та выглядывает в окно и как он беседует с ней о любви и обучает ее молитве, которая, я знаю, еврейская, и звучит она так:
Pare Nostre poderós
Que tot jorn féu meravelles.
Apiadau’vos, gran Déu del Cel,
De nostres ximples auvelles
Que són fiblades d’abelles
En tan gran afebliment.
Vós que sou Déu vertader,
Mercé i pietat tingueu d’elles.
Santificat sia el seu nom
Ara i tota la vegada.
Nostro Senyor lo teu llum
No en tingueu més amagada.
Si la vostra gent passada
en algun temps ha errat,
Vós, Senyor, haveu perdonat
Com ho diu la llei sagrada.
[108] Об этом я хочу сообщить, дабы очистить мою совесть правоверного католика и дабы святой суд мог предпринять соответствующие действия, ибо подозрения, которые имелись у вышеозначенного суда, боюсь, я смогу подтвердить, ибо имелись подозрения, что в саду Габриела Вальса обучают закону Моисееву, я же видел и слышал в ту ночь, когда, охромевший, пребывал там, как Рафел Онофре Вальс де Вальс Старший наставлял младшую дочь арендаторов, Марию Помар, дочь Пепа Помара и Микелы Фустер, уроженцев Порререс.
