– Вы могли сами убедиться, ваше преподобие, – продолжал Феррандо, – что первые показания Шрама, которые я передал вам через сеньора судебного следователя, совпадали с тем, что сообщил Жули Рамис. Шрам говорит правду, я не сомневаюсь.
– Жули Рамис – мошенник, сам каноник Аморос сказал мне об этом. Кто поручится, что он не лжет? Возможно, он обвиняет Дурью Башку в подобных преступлениях, чтобы бросить тень на его репутацию. Будь я сам обиженным отцом, отец Феррандо, я бы набросился на оскорбителя с таким же ярым желанием отомстить за мою кровь.
И инквизитор снова умолк надолго, на сей раз унесенный в даль воспоминаний своими собственными словами: он увидел себя со стороны, верхом на лошади, несущимся галопом через городские ворота от преследователя, тоже скакавшего на коне. Мог ли кто-то в Сиене и в самом деле назвать его отцом, как хотелось кое-кому внушить ему?
– Ваше преподобие, Дурья Башка сделал обрезание своим сыновьям, или, по крайней мере, попытался его сделать, до того, как обнаружил Жули Рамиса в комнате своей дочери. Это, кажется, уже доказано.
– Вы сами это видели, отец Феррандо? – спросил инквизитор, снова поднимаясь – на сей раз, чтобы поправить картину, изображавшую Святого Доминика, которая слегка перекосилась вправо. – Вы проверяли их срамные части?
– Разумеется, нет, – ответил Феррандо, которому совсем не нравилось, какой оборот приняла встреча. – Возможно, он не успел их обрезать… но ведь важно само намерение, само желание Дурьей Башки. Я уверен, что он хотел сделать обрезание сыновьям.
– Дурья Башка умер, отец Феррандо. Мы можем бросить в костер его кости, но не можем допросить его. Что же до его сыновей, то узнать, как далеко зашло безумие их отца, несложно.
Нависшее молчание было таким же невыносимым, как и духота. Иезуит вытер платком лоб. Капли пота текли по его лицу. От зноя все вокруг почти плавилось. Отец Феррандо страдал вдвойне: ему было нестерпимо жарко и он не знал, как понравиться инквизитору. Он никак не осмеливался попросить Фермозино о милости, ради которой и пришел. Ему казалось, что инквизитор вовсе не усматривал в его поведении желания ревностно служить католической церкви, но, напротив, взирал на него как на мерзкого таракана, угодившего в миску с дымящимся наваристым супом. И, не будь инквизитор таким могущественным, не слыви он столь неподкупным, Феррандо уж нашел бы способ донести на него за такое непонятное, а почему бы и не сказать прямо – подозрительное поведение…
– Вы считаете нужным, ваше преподобие, – осмелился наконец произнести иезуит, – чтобы я попросил Шрама и впредь сообщать нам в письменном виде обо всем, что ему известно, или вы полагаете, что теперь?..
Инквизитор еще раз пристально взглянул на священника.
– Вы были бы плохим христианином и, что еще хуже, плохим священником, плохим служителем Господа Бога, если бы не радели о торжестве нашей истинной веры. А теперь, с вашего позволения, меня ждет множество срочных дел… – сказал Фермозино, позвонив в золотой колокольчик.
Оба встали. Отцу Феррандо пришлось еще, перед тем как распрощаться, поблагодарить инквизитора за встречу, а тот, соблюдая правила приличия, пообещал, что иезуит будет принят им в любое время, как только возникнет в том необходимость.
Дон Николас Родригес Фермозино нацепил на нос очки и снова склонился над бумагами, повсюду лежавшими у него на столе. Он отложил донос Шрама, предварительно сложив его так, как тот был сложен прежде, и открыл папку, над которой трудился перед приходом отца Феррандо. Оставшись в одиночестве, инквизитор тоже вытер лоб, а затем провел носовым платком под воротничком сутаны, стараясь стереть с липкой кожи влагу, мешавшую ему сосредоточиться на одном деле, которое он должен был изучить сегодня и которое, по правде говоря, его приводило в раздражение. Вот уже больше двух лет – с тех пор, как умерла его мать в маленькой деревушке в Галисии, прежде чем он успел закрыть ей глаза и поцеловать в последний раз, – его инквизиторский пыл, принесший ему заслуженную репутацию строгого и неподкупного служителя Святейшего Суда, начал постепенно остывать. Не то чтобы он стал пренебрегать своими обязанностями, но все же теперь ему проходилось прилагать гораздо больше усилий для выполнения прежней работы. Когда-то он молил Бога – обещая подвергнуть себя суровым испытаниям – усмирить морскую бурю, чтобы направлявшаяся в Барселону галера, на которую ему наконец посчастливилось сесть, смогла туда доплыть. Однако волны настолько разбушевались, что капитану судна ничего не оставалось, как искать убежища в порту Сольера
[110]. Там они два дня напрасно дожидались штиля. Когда же наконец буря утихла, полнейшее безветрие снова не позволило судну продвигаться. Путешествие сильно затянулось. Инквизитор высадился в Таррагоне и, не дожидаясь почтовой кареты, ехавшей к северу, отправился верхом, прихватив с собой лишь запасную лошадь и останавливаясь отдохнуть только ночью. Так он проскакал четверо суток, думая единственно о том, как бы не опоздать, но когда, обессиленный, вошел в родной дом, его мать уже два дня как лежала в могиле. Ни мольбы, ни обещания, ни измученное бешеной гонкой тело не помогли. «Господь Бог забрал ее душу на рассвете дня Святого Матфея, – сказал ему приходской священник, у которого было еще два прихода, помимо этого. – Теперь она продолжит молиться за вас на небесах, как делала это прежде на земле, можете не сомневаться. Она покаялась во всех своих грехах, пожертвовала на поминальные мессы все, что у нее было, и разрази меня гром, если ей не уготовано место в раю».
Дон Николас Родригес Фермозино решил купить новых лошадей и немедленно уехать, однако остался больше чем на двадцать дней в деревушке, где он появился на свет в одну рождественскую ночь и тоже чудесным образом – его матери было всего тринадцать лет и все считали ее невинной. Нежная зелень деревьев, мягкая земля лугов, переполненная соками почва под каштанами – все это его буквально пленило, будто кто-то изгнал из него бесов. Арагонскому Святому Суду пришлось посылать за ним нарочного с напоминанием о том, что его предшественника сместили за нерадивость. И о том, что на Майорке дела могут принять нежелательный оборот, ежели инквизитор не наведет там порядка. Служители инквизиции были сильно встревожены участившимися в последнее время видениями Сары Благоуханной, которые он не хотел принимать в расчет, считая ее несчастной сумасшедшей, хотя Кабесон и завел на нее дело. Судья повиновался и вернулся на Майорку, однако эти двадцать дней были для него переломными, как и смерть матери. «Пресвятая Богоматерь, позволь мне закрыть ей глаза, и я обещаю, что вериги с шипами будут сжимать мое правое бедро каждую страстную пятницу, чтобы разделить с Тобой твои страдания». «Ты не захотела послушать меня, – сказал он, узнав новость о кончине матери, рассерженный на Богоматерь, как на любовницу. – Ты могла бы задержать ее смерть, попросить об этом Твоего Всемогущего Сына». – «Могла, но не сделала, – услышал он в ответ. – Мне не нравится, когда меня проверяют. Разве ты сам в своих проповедях не твердил, что грешно судить Провидение, что Бог всегда все устраивает к лучшему для людей?.. А что, если бы на смертном одре твоя мать раскрыла тебе тайну твоего рождения? Если бы она сказала, что ты происходишь вовсе не от епископа, который все же тебе покровительствовал, – ты сам видишь, сколь высок твой пост, – а от какого-нибудь оборванца, который силой затащил ее на гумно?..»
