Уже лет пять, как Хромоножка, несмотря на врожденный изъян левой ноги, была самой востребованной наложницей в Сьютат. Злые языки даже поговаривали, что поскольку считалось неприличным, чтобы подол сутан обметал пороги борделя, то подол именно ее юбок обметал пороги епископского дворца. Эта тайна, о которой рассказывали вслух во всей курии враги Его Преосвященства (каковых было немало), принесла ей еще большую известность и почет. Делить постель с той же потаскухой, что и сеньор епископ, было если не гарантией безгреховности, то, по крайней мере, утешением для многих членов духовного братства, полагавших, что утехи с ней благословенны в большей степени, чем с остальными шлюхами, каковые – насколько это было известно, по крайней мере, – не допускались до прихожан столь высокой категории. Некоторые даже утверждали, будто Его Преосвященство в минуты раскаяния, что по обыкновению случалось с ним раза три-четыре в год, умолял Хромоножку уйти в монастырь сестер-затворниц. Побуждения епископа были не до конца понятны. Одни полагали, что таким образом он хочет укрепить свой авторитет в глазах потаскухи, в ущерб, быть может, плотским отношениям; другие – что это было проявлением доброго сердца прелата, желавшего, чтобы, оставив дурную жизнь, она силой раскаянья заслужила место в раю. Однако внезапная смерть епископа на Страстную пятницу от неожиданного, точнее говоря – кощунственного приступа подагры так и не позволила узнать, к чему он клонил. Рассказывали, что Хромоножка очень плакала по нему и жалела его, но так и не смогла присутствовать ни на отпевании, ни на похоронах: ей не позволили увидеть его тело в последний раз. Остальные шлюхи шли за гробом, но ей главный алгутзир это запретил, так и передав, что ей – нельзя, через тетушку Угету, хозяйку борделя, когда Хромоножка уже почти что примкнула под тягучий погребальный звон к похоронной процессии.
Она кричала, рыдала, рвала на себе волосы и неделю отказывалась кого бы то ни было принимать, хотя подруги уговаривали ее успокоиться, убеждая, что столь откровенная и сильная привязанность слишком уж бросается всем в глаза. Смерть епископа настолько потрясла Хромоножку, что у нее даже переменился характер. Она уже не напевала мило, как прежде, когда возбуждала своих птичек для полета. Теперь она лишь механически, хотя и безупречно, выполняла свою работу. Несмотря на это, несмотря на отсутствие в ней прежней радости и мечтательности, она по-прежнему была самой доходной шлюхой борделя. Моряки, которые разнесли вести о ее достоинствах по крайней мере в дюжине портов, утверждали, что Хромоножка, например, могла оживить бессильный, как тряпка, член умирающего. Если она была способна творить такого рода чудеса, говорили с изумлением те, кто это видел или об этом слышал, так только потому, что ей помогала некая высшая сила. А поскольку Хромоножка теперь не могла рассчитывать на покровительство епископа, вот уже более полугода служившего пищей для червей, у Святой инквизиции, бывшей как раз не у дел, возникло подозрение, что шлюха могла заключить договор с лукавым. Вообще говоря, если призадуматься, не исключено, что она подсунула что-нибудь в еду его преосвященству, каковой, скончавшийся столь неожиданно, что даже не успел принять таинства покаяния, и нынче, возможно, споспешествует усилению жара в аду.
Однако Хромоножка решила, что не стоит запрягать плуг впереди волов и демонстрировать свой страх, от которого у нее все замирало внутри. Она не осмелилась спросить совета у тех важных персон, что пользовались ее услугами. Решила выждать, поглядеть, как будет вести себя новый, только что назначенный инквизитор, для которого смерть епископа наверняка не имела никакого значения. Так она и выжидала, никоим образом не предполагая, что преподобный Феликс Кабесон и Сеспедес, бездельник и распутник, проявит столь неудержимый интерес к ее персоне, что, вместо того чтобы послать за ней для допроса, вместо того чтобы заключить ее в тюрьму, коли уж он нашел весомыми подозрения на ее счет, сочтет нужным – инкогнито, как некогда и его преосвященство – лично посетить бордель.
Секретаря инквизитора – которому было известно: против Беатриу Мас по прозвищу Хромоножка и шлюхи по роду занятий вот-вот откроют дело – особенно поразило то, что преподобный Феликс Кабесон и Сеспедес сообщил ему, что он самолично, без каких-либо помощников и сопровождающих, отправится в бордель, дабы застать девку врасплох.
Он вошел через потайную дверь, ту самую, через которую несколько часов назад проник неизвестный юноша, а за много дней до того впервые явился к ней сеньор епископ. Инквизитор переоделся в кавалера в роскошной шляпе, украшенной пышными перьями, в узких штанах вместо сутаны, зеленой пелерине и бурого цвета плаще. Но все же что-то выдавало в нем священника. В движениях его рук навсегда отпечаталось чрезмерное количество отслуженных им месс.
– Ваша милость желает что-нибудь особенное? – спросила тетушка Угета, известная своей обходительностью и воистину лисьей хитростью – она сразу поняла, что дело нечисто. – Все девушки в вашем распоряжении… Ну конечно, не все одинаковы…
– Хотите прежде взглянуть сами?
– Да, если вы соблаговолите подождать, я с большим удовольствием прикажу им выйти…
Выбор был сделан легко и мгновенно. Кавалер молча кивнул и указал пальцем на Хромоножку. Та, резвая, как генетта
[121], оказала ему прием, достойный, по ее мнению, благородной сеньоры: облила ледяным презрением.
– Ваша милость скажет мне, чего желает, – предложила она, едва они зашли в ее комнату, однако ни ее голос, ни поведение не обещали преподобному особых наслаждений. – Я к вашим услугам, сеньор, – добавила она с поклоном и стала ждать, когда же посетитель проявит решительность.
Однако тот медлил. Поначалу он смотрел на нее, словно бы подробно изучая или ища некий знак, но не так, как только что смотрела она на спящего юношу, сидя рядом с ним. Она ведь не верила, что из паховых складок может выскочить какой-нибудь бес, а кавалер, который приказал ей раздеться, пришел, по его признанию, именно взглянуть на нечистого. Она повиновалась, но разоблачалась как можно медленнее и как можно более стыдливо, а сама старалась в то же время понять по какому-нибудь мимолетному выражению его похотливых глаз, каким будет следующий приказ. На сей раз ей не пришлось долго ждать.
– На колени, – велел он, как будто голосом хотел ее исхлестать.
Однако она, проявив смелость, которая неизвестно откуда в ней взялась, заявила, что встает на колени лишь перед Господом Богом и перед своим исповедником, а он не был ни тем, ни другим.
– Я – инквизитор, – объявил тогда незнакомец.
Хромоножка завернулась в простыню и выскочила в коридор с криками:
– Матушка Угета, здесь какой-то человек выдает себя за инквизитора! Видана ли такая наглость?
Она улыбалась всякий раз, когда вспоминала об этом, и вспоминала о своей смелости всякий раз, когда хотела развеселиться. Потому что эта смелость, которая могла бы обойтись ей ой как дорого, стоила инквизитору его места. Она послужила замечательным предлогом, который, по настоянию наместника короля, использовал арагонский суд, дабы поручить Кабесону и Сеспедесу пастырскую миссию по обращению негров в истинную веру в индийской Картахене.
