Сара за несколько минут до явления знала, что оно обязательно будет, потому что, где бы она ни находилась – у себя в комнате, посреди улицы или в церкви, – оно предвещалось целым букетом неожиданных запахов, непохожих раз от разу, однако всегда приятных. Сара к тому же обычно вслух оповещала о своей способности чуять запахи, которой наградил ее Господь, поскольку никто вокруг нее не был способен уловить аромат цветов апельсина, благовоние ладана, дух мяты, майорана или свежего базилика, сладкое благоухание лилий и жасмина. Она перечисляла все, что обоняла, и уверяла, что запахи такие сильные, как будто цветы только что распустились. Это было своего рода предвестием экстаза. Сара закатывала глаза и ждала, когда начнется видение. Вскоре ей дали прозвище – Благоуханная. Это ее нисколько не смущало. Наоборот, прозвище ей нравилось, ей казалось, что оно придает ей важности, отличает от всех остальных женщин Сежеля, известных своими фамильными прозваниями, доставшимися от предков. Она же получила его сама, если и не за свои собственные достоинства, то за те, которые ниспослал ей Господь через видения, молва о которых вскоре дошла и до служителей святой инквизиции. Те послали за Сарой. Однако инквизитор, к которому она попала, понял, что девушка не в себе, решил не обращать внимания на ее видения и отпустил ее, как следует отчитав, чтобы никто не обвинил его в попустительстве. Позднее Кабесон и Сеспедес приказал все же завести на нее дело. Однако Саре Благоуханной тогда повезло: сей инквизитор, проявлявший повышенный интерес к делам женщин и собравший о них массу документов, продержался недолго. Его преемника Фермозино, занятого делами гораздо более важными, они особо не интересовали. Но теперь, когда Сара попала в Черный Дом, ее случай приобрел иное, гораздо большее значение в связи побегом тайных иудеев.
IV
Впервые недели заточения Габриел Вальс все время пытался вспомнить свой разговор с Жузепом Вальерьолой, который произошел в присутствии Консула, когда они готовили побег. Вальс тогда объяснял, каким образом прежде, десять лет назад, в те времена, что называли «годами сообщничества», они в этой же самой тюрьме изобрели секретный код, благодаря чему общались друг с другом в тайне от инквизиторов и никто не чувствовал себя в полном одиночестве. Три удара в стену означали, что ты остаешься верен Адонаю, не признаваясь в этом инквизиторам. Потому что три удара соответствовали трем оконечностям треугольника – символа Того, Кто бесконечен. Три удара плюс один означали, что ты объявил себя христианином на допросе, потому что три плюс один символизировали Бога и Его единородного Сына, Мессию, по убеждениям их врагов. Три плюс два подтверждали, что ты придерживаешься христианских обрядов, ходишь к мессе и молишься Деве Марии, поскольку два дополнительных удара означали церковь. Однако, как Вальс ни старался, больше он ничего припомнить не мог. Он ругал себя самого за то, что заранее не договорился со своими о каком-нибудь секретном языке на тот ужасный случай, если таковой потребуется. Но он так надеялся, что все пройдет удачно, и бежать надо было так срочно, что он даже не хотел думать об этом. Теперь же Вальс сильно раскаивался.
Он сжал изо всех сил кулак и трижды ударил в стену, чтобы определить, есть ли по другую ее сторону кто-нибудь, кто сидит здесь уже во второй раз или случайно знает тайный код. К тому же он интуитивно чувствовал, что в соседней камере поместили Консула, и потому решил стучать: если Консул и вправду рядом, он должен в конце концов вспомнить об их разговоре с Вальерьолой. Временами Вальсу казалось, что из-за стены ему тоже кто-то посылает сигналы. Однако когда он отвечал, то его не слышали или делали вид, что не слышат. Он часами прислушивался, не раздастся ли снаружи какой-нибудь звук: стук дверей, выходящих в коридор, приближающиеся или удаляющиеся шаги, стоны или плач тех, кого часовые волокли после допросов. Хотя от постоянного мрака в камере клонило в сон, Габриел Вальс почти не спал, а если и засыпал, то ему все время мерещились какие-то гадкие чудища и кошмары. Он видел младшего сына, Рафела Онофре, в окружении скелетов с косами в руках, как на плясках смерти, – о них в детстве ему рассказывал дедушка. Скелеты в темно-коричневых туниках кривлялись и скакали, извиваясь, вокруг юноши, хохотали над ним, дразнили его. Наконец они схватили Рафела Онофре и уволокли, перепачканного кровью, связанного по рукам и ногам. Сон вызвал у Вальса самые мрачные предчувствия.
Однако временами, особенно после долгих молитв, раввину казалось, что сын спасся и даже смог добраться до Алаканта. Если бы Адонай был милостив к Рафелу Онофре, если бы соизволил его защитить, Вальс видел бы смысл в своем заключении, в своих будущих бедах. Но если сына – так же, как и жену, – все же схватили, то никакого утешения в этом горе найти было нельзя. Вальс думал о Рафеле Онофре больше, чем обо всех остальных. Он был поздним ребенком, его любимцем. Бог явил ему великую милость, наградив таким замечательным мальчиком, который всегда его радовал и так охотно принял их веру. Раввин мало думал о Марии. Не то чтобы он считал ее не очень хорошей женой или не уважал. Но в долгие часы вынужденного безделья воспоминания о любой женщине затмевались в его сознании мыслями о вдове Сампол, как ни старался он этому воспротивиться. Дошла ли до нее новость о неудачном побеге? Сможет ли она помочь им из Ливорно?
Задавая себе эти вопросы, он отвечал на них всякий раз одинаково: представляя жизнерадостные глаза Марии Агило и ее саму, глядящую на него в их тихом саду. Он старался при этом забыть о горькой складке около ее постаревших губ. Он вызывал в памяти лучшие мгновения их совместной жизни. Их тайную свадьбу, когда его отец, которому пришлось для этого порыться в старых рукописях, устроил им дома, после венчания в церкви Святой Евлалии, бракосочетание по-еврейски в присутствии самых близких друзей. Рождение их детей – Бог послал им пятерых, но выжили только двое. Веселую готовность Марии исполнять любую работу по дому… Она варила айвовое варенье, была самой расторопной во всем Сежеле, и все хвалили вышитые ею скатерти, которые она стелила на стол вечером по пятницам. В отличие от других женщин, она забивала домашнюю птицу по старому обычаю, не причиняя ей боли. У нее всегда была наготове милостыня бедным, и она приняла в дом невесту так, словно это была ее родная дочь, в которой до сих пор ей отказывал Адонай.
Вальс вспоминал обо всем хорошем, что было в Марии, но все же он делал это вроде как по обязанности. Она последовала за ним на шебеку тоже по обязанности, в слезах расставшись с матерью, с тетками, племянниками и двоюродными братьями. Мария с большим удовольствием осталась бы дома, при своем огороде, где ей было так хорошо. Это он вынудил ее согласиться на злосчастное путешествие, а она никогда не одобряла этой затеи, хотя прямо ничего ему не говорила, понимая, кто главный в доме. Вдова Сампол, наоборот, воспротивилась бы побегу, коли считала бы, что он организован слишком поспешно. Бланка без смущения боролась за то, что ей казалось лучшим. «О, Яхве, помоги мне, не терзай больше мою душу!» Яхве всегда был лучшим спасением в жизни. «Если бы я потерял веру, если бы Адонай меня отринул, я бы сошел с ума, как моя теща, я бы не смог выдержать этого беспросветного мрака, ночных страхов, болтовни отца Феррандо и кошмарной тишины по утрам, нарушаемой лишь мышиной возней и дальним щебетом птах».
