– А, я понял, о чем вы говорите, ваше преподобие: о том разговоре, что вели мы с Пере Онофре Агило, Консулом, шорником Понсом, торговцем Серрой и Шрамом. Ничего предосудительного мы не говорили. Просто Агило рассказал пару забавных баек, которые гуляют по свету, про всякие хитроумные изобретения, например про летающего человека… Но все это придумано не на Майорке!
– Ты помнишь еще про какие-нибудь изобретения?
– Да, мы говорили про губки, которые высасывают воду в порту Антверпена, и про механизм, который высасывает дурные мысли…
– Тебе не кажется, что все эти штуки от лукавого?
– Нет, ваше преподобие, совсем не кажется. Вы же, ваши милости, применяете механизмы для раскаяния во имя Божие.
– О чем еще вы говорили?
– О селенитах, жителях Луны.
– Какие бесовские обряды вы совершали в саду?
– Никаких, ваше преподобие, никаких. Даю вам честное слово.
– Слово грязной свиньи, слово жида! Вы не хотите есть свинину, потому что вы – свинское отродье… Вы совокупляетесь со свиньями.
– Так говорится в учении Лютера, еретика из Виттенберга.
– Это правда, – признал инквизитор. – Я удивлен твоей осведомленности, Вальс. Откуда ты все знаешь?
Вальс не ответил. Ждал, каким будет следующий выпад. Он устал и хотел бы, по крайней мере, чтобы ему разрешили сесть. Главный инквизитор, однако, продолжил:
– Иудеи – сыны Агари, рабыни… А христиане – Сары…
– Все мы сыны Авраама, ваше преподобие.
– Иудеи родились рабами и рабами должны умереть.
– Но, ваше преподобие, вашего христианства не было бы, не будь нашего иудаизма.
– Довольно! Я не желаю больше слушать богохульных речей! Покайся! Немедленно проси прощения за то, что сейчас говорил!
– Но я не хотел вас оскорбить.
– Признай, что ты заблуждаешься. Отрекись сию же минуту от старой веры!
– Быть иудеем, ваше преподобие, это значит быть им до самой смерти.
Инквизитор берет со стола колокольчик и звонит. Писарь откладывает перо и рукой вытирает пот со лба. Солнце поднимается все выше, и жара становится все сильнее. Какой-то служащий просит разрешения войти. Главный инквизитор приказывает ему подготовить комнату пыток. Писарь зачитывает то, что пишет.
На основании подозрений, возникших при допросе Габриела Вальса Старшего, вынуждены мы применить к нему пытку и просим, чтобы подвергали его оной столько времени, сколько нам покажется необходимым, дабы под ней признался он в том, в чем его обвиняют… А ежели под оной пыткой он умрет, либо лишится сознания, либо истечет кровью, либо будет покалечен, да будет сие отнесено на его счет и признано его виной, а не нашей, потому как пожелал он упорствовать в своем законе, но не принять нашу святую веру.
Окровавленного, лишившегося сознания Вальса приволокли в камеру два часа спустя.
IX
Дону Антонио Непомусено Сотомайору и Ампуэро было отпущено еще три месяца наместничества, прежде чем его отстранили от должности. Все это время он, хотя и не переставал править островом, тем не менее делал это с отвращением и через силу. Председатель Большого совета Майорки от имени всех его членов – дворян, мастеровых, горожан, торговцев – встал в оппозицию маркизу и обвинил его в том, что он обманул их, объявив о визите королевы. Епископ провел торжественные молебны – прося Господа о дожде, который все никак не хотел пролиться, – но, вопреки обыкновению, не посоветовался прежде с наместником короля, более того, в ответ на его жалобы о неуважительном отношении прелата тот пригрозил маркизу отлучением от церкви. Те, кого он считал своими друзьями, под предлогом летней жары отправлялись в свои загородные поместья и делали вид, будто слыхом не слыхивали о невзгодах дона Антонио. Рядом с ним не было никого, кроме Себастья Палоу. «В этом аду ты – моя единственная опора», – часто повторял племяннику благодарный маркиз.
Хотя летом светская жизнь затихала, ибо дворяне удалялись на природу и изображали из себя селян; все же то один из них, то другой нет-нет да и устраивал какой-нибудь праздник, чтобы скрасить долгую череду монотонных дней и пустых вечеров. В этом году, однако же, ни семейство Орландис, возможно, чувствовавшее неловкость своего положения из-за унижения Льюизы, ни семейство Монтис с отощавшим кошельком, ни семейство Суреда, сильно пострадавшее от конфискаций в Сежеле, не организовали никакого торжества. Наместник короля заподозрил, что ко всем этим причинам добавлялась еще одна: никто не хотел его приглашать. Единственной церемонией, на которой он присутствовал, была свадьба племянника. Хотя она справлялась в узком кругу и молодых венчал духовник донны Барбары – маркиз разубедил Себастья просить об одолжении епископа, желая избежать его отказа и нового оскорбления, – дон Антонио Непомусено явился на торжество при полном параде. Несмотря на жару, он облачился в новую мантию, ибо ему как высшему представителю королевской власти на острове полагалось ее носить. В качестве подарка маркиз предложил племяннику на выбор одну из тканых золотом фламандских шпалер, которые он привез из Мадрида, чтобы украсить покои своего дворца, и которыми все так восхищались из-за их неслыханной цены. Себастья Палоу предпочел ту, что изображала похищение Европы, однако пухлые телеса нимфы пришлись не по вкусу его будущей жене. Хотя жених прежде никогда не обсуждал с невестой подобных вопросов, он предположил, что она, при ее набожности, видимо, не большая поклонница обнаженного женского тела. К тому же, учитывая ее собственное телосложение, – дама была тощей и плоской, как сушеная селедка, – не исключено, что она на дух не выносит женщин, непохожих на нее, неважно, живые они или нарисованные. В конце концов Себастья выбрал Вулкана, пускавшего огонь изо рта и окруженного помощниками в кузне, скорее напоминавшей преисподнюю. Сия шпалера показалась ему вполне подходящей. Обнаженные торсы выписанных на ней кузнецов вряд ли способны были возбудить Барбету, а сам гобелен был достаточно роскошным, чтобы достойно украсить любую из многочисленных зал для пышных приемов в доме его жены, который она унаследовала от первого мужа и в котором молодые намеревались поселиться после свадьбы.
Первые октябрьские ливни (молитвы епископа, хотя и с опозданием, наконец-то возымели действие) задержали на несколько дней переезд наместника короля из дворца. Этим процессом руководила лично маркиза. Она действовала со знанием дела и с большим тщанием, особенно тогда, когда речь шла о ее личной собственности. Бесчисленные портреты ее предков, чьи лица скорее напоминали посмертные маски, до того они выглядели изнуренными, были перевезены в дом маркизы в Сьютат. Шпалеры же и мебель были отправлены на веренице подвод в Сон Гуалба и там оставлялись нераспакованными до той поры, пока маркиз не решит, раздать ли их сыновьям или оставить себе и через несколько месяцев, приведя в порядок еще парочку-другую залов, выставить напоказ так, как они того заслуживают. Маркиза никак не могла согласиться с тем, чтобы фрески, писанные рукой Чапини, остались во дворце. Лишить себя созерцания этого шедевра, вызывавшего у нее столь сладостные воспоминания, казалось ей настоящим преступлением. Она не давала покоя мужу, требуя любым способом забрать с собой потолок, хотя бы по кускам. Маркиз, однако, даже слушать ее не стал.
